Мёд и немного полыни

Через пару дней мы едем в Орск. В стареньком, пропитанном дорожной пылью автобусе от сельсовета в основном, бабушки. Аже – в новом кажекее. Из молодых – только мы с Нигорой, в одинаковых платьях в горошек, но у меня фиолетовое, у неё – чёрное, и босоножках на высоких каблуках. Все наряды привезла из Бишкека мама.

– Никогда в театре не была! – говорит пожилая женщина с убранными в хвост волосами.

– И я!

– И я! – раздаётся вокруг.

– Рас па, спектакль қазақша бола ма?[77] – спрашивает маленькая старушка со сморщенной, как изюм, кожей.

– Да, Қыз Жібек[78]. Из Казахстана приехали на гастроли!

Старушка утирает глаза платочком.

В театре мы усаживаемся в дерматиновые скрипучие кресла. Разглядываем зал с тяжёлыми шторами и люстрами, нарядных людей. Свет выключается, играет казахская мелодия. Аже наклоняется вперёд и высвобождает из-под платка правое ухо.

В один из моментов красавица, играющая главную героиню, рассказывает страшный сон. Подруга успокаивает её.

– Жақсылыққа болсын![79] – с сочувствием в голосе выкрикивает бабушка с соседнего ряда.

Зрители оживляются. Теперь они реагируют на каждую реплику героев. Громко вздыхают, возмущаются, поддерживают. Аже кивает головой, хлопает, поглядывает на нас – видели, мол?

На обратном пути в автобусе она негромко читает нам легенду о Кыз Жибек… наизусть!

Откуда она её знает? Да ещё в стихах! Ведь у нас не было такой книги. Неужели запомнила с детства?

У нас редко можно увидеть передачи или фильмы о Казахстане. Когда что-то показывают, мы во весь голос кричим:

– Аже! Казахстан!

Слышатся шаги – аже громко топает. Переносит через порог ногу, обутую в тонкий кожаный сапожок мәсi (ноги у неё мёрзнут даже в жару), рукой держась за дверной косяк, потом переставляет другую. Усаживается в кресло и прищуривает глаза. Вздыхает:

– Е-е-е, Казахстан…

Когда я спрашиваю, как она жила в Казахстане, начинает с фразы, жёсткой, как верблюжья колючка: қорлық көрдік[80].

С нами аже притворяется, что не знает русского. Скажешь ей что-нибудь, а она пожимает плечами. Не ответит, пока не повторишь на казахском.

Я пытаюсь её уличить:

– Ты же кино на русском смотришь!

Она делает невинные глаза. Но не выдерживает и смеётся:

– На русском вы и так умеете.

Когда я здороваюсь на казахском, её подружки улыбаются и дают мне конфетки, припрятанные в карманах.

Карим-ага, мамин дядя, всегда встречает меня вопросом:

– Қалың қалай?

– Қалпақтай[81], – отвечаю я.

И он, довольный, щурится:

– Маладес!

Аже часто молится и держит пост оразу даже в жару. Целый день не ест и не пьёт, а вечером посылает меня на улицу, чтобы не пропустить в небе первую звезду.

– Загорелась! – кричу я.

Аже выпивает воды и передаёт пиалу по кругу. Мы тоже понемножку из неё отпиваем. Кладёт на язык крупинку соли, мы повторяем. Только потом начинаем есть.

Часто она «открывает рот» не дома, а у кого-то в гостях[82]. В посёлке заранее устанавливают очередь, у кого пройдёт ауызашар – вечернее разговение.

Мой отпуск окончен. Когда собираюсь в дорогу, аже с таинственным видом ведёт меня в спальню. Достаёт из-за пазухи смятую десятирублёвку.

– Родителям не говори, – подмигивает она. – А то денег меньше дадут.

Наверное, думает, что это по-прежнему хорошая сумма. Аже давно не ходит в магазин, всё, что нужно, покупает мама. Я подыгрываю, киваю и сую купюру в карман. В следующий приезд покажу новые джинсы. Скажу, что купила на её деньги. Аже будет довольна.

Мерген выкатил на дорожку перед домом арбузы. Собрал пакет с игрушками. Хочет ехать со мной. Еле отговариваем его от этой затеи. Он складывает руки на груди и хмурится. Вечно что-то придумает! Однажды, узнав от друзей о Пасхе, вытащил гусиные яйца у аже из-под кровати и выкрасил лаком для ногтей. Хорошо, вовремя увидели и большую часть яиц удалось спасти.

Мы с папой садимся в машину. Перед спуском к Уралу, где автобусная остановка, по нашей традиции папа сигналит, а те, кто остался, машут нам вслед

На повороте пересаживаюсь в автобус и пытаюсь уснуть. Я не люблю уезжать из дома в Оренбург. Через день всё завертится: друзья, работа, дела, а сейчас смотрю в окно автобуса и мне грустно.

К вечеру возвращаюсь в своё общежитие на окраине города. В общей кухне разогреваю мамины котлеты. Молодая соседка с припухшими веками курит перед раскрытым окном в коротком халатике. Та, что постарше, с волнами белокурых волос, жарит что-то похожее на баурсаки. Выкладывает аппетитные ромбики на тарелку, улыбается и ставит в центр стола, покрытого выцветшей клеёнкой:

– Это орзук! Таджикские пончики, угощайтесь.

– Вкусно! – говорю я.

Её улыбка перетекает в глаза, там понемногу гаснет и исчезает.

– У нас в Душанбе четырёхкомнатная была. Люстры из чешского хрусталя, ковры, мебель шикарная. Дача с абрикосом. Как он цвёл! Как раз в это время, в начале марта. Да, Серёж? – поворачивается к мужу, который, ссутулившись, моет посуду. – А здесь ещё снег. Серёжа-то мой замминистра был! Всё бросили…