Мединститут

С Достоевским выходила такая же петрушка. Впрочем, «Тату» (его так называли для краткости) испытывали и Сартром, и Гегелем, и Тарковским. Реакция на деятелей культуры тоже бывала на редкость однотипной – ухмылка, «та», подход вплотную и длинный рассказ про Шевченко, Ивана Франка, Мыколу Гоголя, Олеся Гончара, Павла Загребельного и какого-то Архипа Ковтунца. Тата ни разу не признался в том, что ни разу не открыл ни Достоевского, ни Сартра. Из его реакции следовало, что он прекрасно знает «этих москалей», и неоднократно читал их опусы, да ещё и с карандашиком. Но он совершенно искренне не понимал, зачем они что-то писали, когда у Шевченко есть «Гайдамаки», у Загребельного – «Диво», а у Гончара – «Тронка».

– Усэ там сказано, – утверждал Тата. – А язык какой? Поэтичный, мелодичный! Читаешь – и душа радуется. Хиба ж на российской мове так скажешь?

«Подкалывать» Горальчука мировой литературой было ещё и потому сложно, что он не скрывал своего сочувствия к спрашивающим, которые не владели украинским языком и прочесть в оригинале Ивана Франко не могли. Несколько удачнее получилось, когда кто-то спросил его о полузапрещённом Булгакове. Узнав, что тот родился в Киеве, Тата очень обрадовался и закивал головой.

– Раз с Кыиву, то наш человек!

Он даже назвал писателя «Мыхайло», что было высшей степенью признания в его устах. Ему всучили «Белую гвардию», сказав, что там – про Киев. Горальчук удалался читать, но вскоре вернул книгу.

– Да ну, скучно написано, – кисло произнёс он. – Хиба ж так пишут? Нет, так книжки не пишут.

«Мастера и Маргариту» читать наотрез отказался. А писателя Булгакова с тех пор начал называть сугубо «Михаилом» и «москалём». Таким образом, перевоспитать Тату не получилось, и он навсегда остался приверженцем самобытности и украинской истории, и украинской литературы.

Относительно безопасно с доктором Горальчуком говорить можно было только про сало. Последнее он любил, и всегда привозил с Украины большой запас этого продукта. «Шматок» он непременно брал с собою на дежурство, и, садясь ужинать с персоналом приёмного отделения, непременно отрезал каждому по кусочку.

– Попробуй, попробуй, – мудро улыбался он. – Цэ ж сало…

Сало было домашнее, действительно вкусное, чего никто не отрицал. Сало кушали с удовольствием. Но понять причину преклонения Таты перед этим продуктом русский человек, генетически ориентированный на колбасу, никак не мог. Поэтому истории «Цементовоза» (была другая его кличка) «про сало» слушали с интересом. Он мог часами рассказывать рецепты приготовления, начиная от выкармливания свиньи с последующим забоем (эту процедуру в его родном селе проводили специальные люди- «колии», как он называл их), и до соления, копчения или пережарки в шкварки. Существовало даже маринованное сало, которым он обещал угостить на «наступный рик». Что такое «наступный рик», никто в больнице не знал, а спросить не решались.

Разговоры же о сале всегда настраивали Тату на ностальгический лад. Он начинал вздыхать и вспоминать далёкую Западную Украину, о которой мог рассказывать часами не уставая. О своём родном селе, о старой матери, о многочисленных братьях и сёстрах. Подобно древнеримскому оратору Катону, переводившему любое своё выступление на разрушение Карфагена, Горальчук любой разговор со своим участием переводил на родную Западную Украину…

Основной недостаток этого человека, как мне кажется, был в том, что он воспринимал себя как своего рода мессию, посланного людям из некоего Эдема с целью их увлечь, облагородить, пробудить лучшие чувства.

Он и не скрывал того, что верующий, и, когда мылся на операции, большое золотое распятие было видно в разрезе его хиругической блузы. Подобно Христу среди фарисеев, он держал себя среди к…чан «как власть имеющий», что так раздражало окружающих и настраивало против него.

Горальчук родился и вырос в небольшом селе подо Львовом, недалеко от города Стрый, вырос «биля криницы». С детства был приучен к любому труду и очень гордился тем, что знает «будивництво» и может самостоятельно «выложить угол». Он закончил мединститут во Львове. Некоторое время работал хирургом на Ровенщине. Где-то там женился на медсестре и, отработав положенные три года, переехал в К…. Это было сделано из-за квартиры – у жены тут жила старая бабушка, которая уступила им свою жилпощадь, а сама уехала умирать на родину в Ровно. Когда Тата сильно расходился и начинал перегибать со своей Украиной, его упрекали – чего ж ты тогда живёшь здесь, а не там. Горальчук, как всегда нисколько не смущаясь, отвечал, что здесь живёт постольку, поскольку тут – «хата». Но сам спит и видит себя только на Львовщине. Он уже несколько лет ждал обмена квартиры.