Мединститут

– Хиба цэ життя? – прервавшись на секунду, заголосил он снова. К нему прислушивались, и он это понял. – Яишня ж горыть! Свято недавно було. Захотелось домашней яишни. Бэру яйца у гастрономе, сало – шпиг, цыбулю, як положено. Кидаю на сковородку – горыть, подлюка! Пишов тоды на базар, взял яйца, узяв сала. Пришов додому, кынув на сковородку – горыть! Хучь плачь. Что ж ты будешь робыть. Свято ж! Поихав тоды у село, у Еремейкино, у хозяйки купыв яиц, сала, цыбулю. Гарные яйца – от таки крупные, с куриным помётом, тёплые ще. Сало – во, с прожилкой, свиже, смачнэ – не сало, а писня! Приихав додому, поризав сало ж, цыбулю ж, поставил на газ сковородку. Шкварчит добре. От, думаю, зараз поим гарно. Тильки побыв яйца- як усэ, горыть!! Забодай тебя комар! Да хиба ж цэ життя…

Посмеиваясь, сотрудники отошли от него. Гигантские костры вокруг К… горели не переставая две недели. «Цементовоз» пришёл в себя только к августу.

Зато на Рождество и Пасху, когда никто в больнице и не думал праздновать, Горальчук притаскивал целую сумку всякой снеди. В основном, домашней, переданной со Львовщины. Он угощал тогда каждого встречного вкуснейшей свиной колбасой, огромными небьющимися яйцами, состоящими из одного желтка, копчёным салом и домашней самогонкой, которая по вкусовым свойствам и крепости оставляла далеко позади даже «застойную» водку.

– Рождество. Надо, сын Божий народывся, – объяснял он. – Пасха, надо, Христос воскресе, –  и обязательно целовался с медсёстрами.

Да, вот такой это был человек. Надо понимать, что в К… ему жилось несладко. Предубеждение товарищей по работе создало непроходимый барьер для общения с коллегами, девушки Горальчука тоже не жаловали. Помимо жены, у него было двое детей – мальчик и девочка. Дома они разговаривали только по-украински. Цементовоз общался ещё с несколькими земляками, капризом судьбы заброшенными в К…. В больнице он более ли менее поддерживал отношения только с Корниенко, который был выходцем из Донбасса, и, хоть и «схидняком», но «своим хлопцем».

Горбачёва Тата поначалу приветствовал.

– Насчёт боротьбы с пьянством-  на сто процентов согласен, – заявлял он. – Скильки ж можно пыть, граждане? Да вы посмотрите на себя- уже ж вси очи повылазыли! Да куда ж еще ж? Правильно он узявся. Рэформы очень нужны, просто необхидны. Всё в стране менять нужно. Всё, до последнего. Еще бы самостийность Украине дал…

Но прошло почти два года, и Тата сменил взгляды. Более резкого критика курса Горбачёва трудно было сыскать. Ещё бы, на его Западной Украине повырубали все виноградники, закрыли винзаводы и конфисковали все самогонные аппараты. Это был тяжёлый удар по многострадальной земле, которой никто не спешил давать самостийности.

– От курва, – кривил он презрительно губы. – Коммуняка. Убыв бы гада…

XIV

«По ее уверениям, «язык испортила она на «настоящей, ну, как у всех» работе: до недавнего времени «ночная охотница» совмещала свой промысел с работой в НИИ скорой помощи имени Склифософского. Сутки через трое. Клара и ей подобные считают, что их доходы «нетрудовыми» назвать нельзя, поскольку с трудом они отождествляют трудности своего ремесла…»

_{(Советская пресса, февраль 1987 года)}

Встречались, конечно, некоторые потворствующие, которым все эти горячечные монологи Таты казались вполне невинными забавами. Мол, до предела влюблённый в свой край человек не может молчать. Ведь Украина, особенно Западная – это вам не просто так. Это такая древняя культура… Но большинство сотрудников его осуждало. Да, столь маргинальное поведение в коллективе граничило или с предельной глупостью или с начинающейся шизофренией.

Но я не соглашусь с этим. «Цементовоз» был не дурак и не псих. Вступая с кем-нибудь в разговор или в словесный поединок, он прекрасно знал, что раздражает и бесит своего собеседника, делая его непримиримым врагом. Он даже специально этого добивался. Раздражение, злоба и отчаяние ближнего Тате были необходимы. По мере того, как собеседник утомлялся, уставал и отчаивался, Горальчук всё больше веселел и укреплялся духом. Его «упёртость» и «еб@нутость» объяснялись просто – он был настоящий вампир. Сейчас, тридцать лет спустя, сделать такое открытие было просто, но в то время энергетика человеческих взаимоотношений только-только зарождалсь и не выходила за пределы засекреченных лабораторий.