Мединститут

– За такие дела морду бьють! – заявил он, поворачивая ключ. – Шо ж ты, гад, наделал? Ломоносов твой хорош, курва, но ты-то? Ты ж не першый год здесь работаешь, вроде порядки знаешь. Шо, нельзя было подойти по-людски, объяснить ситуацию, шо так мол и так? Я шо, блять, зовсим не человек, бендера? Искрицький- тот вообще квазиморда страшная. Як можно было вам наркоз давать, як?!

Ответственный, всё больше волнуясь и «заводясь», крупно заходил по кабинету. Антон молчал с самым убитым видом.

– Да у вас тут целая прэступная организация! Да вас всех трэба гнать з медицины в три шеи! И по статье судить! По усий строгости радяньских законов! От же подлюки. Ты представляешь, шо цэ будет, якшо я утром объявлю про цэ на конферэнции? А надо! Нехай все знают, шо у Второй хирургии творится. Надо начальство ставить в известность и принимать в отношении вас все мэры – административные, юридические, партийные. Калёным железом… Да я скильки роблю – двадцать рокив – такого николы не бачив! Да на Западной Украине…

Дальше стало проще. Антон сел и приготовился слушать про Западную Украину. Горальчук с глубокой обидой поведал ему, что на Западной Украине живут глубоко порядочные, кристально честные и законопослушные люди, что там и близко «нэма ниякого разгильдяйства». Что там живут люди, а не «свыньи». Что там «древняя культура». Что там тоже «пьють», но пьют «у мэру», пьють самогонку, пьють по праздникам. Что такого безобразия, как здесь, там никогда не допустили бы. Расхвалив малую родину, Горальчук почувствовал умиротворение и обратил внимание на какой-то округлый предмет в кармане булгаковского халата. Заметил он его сразу, но до поры до времени этого не обнаруживал.

– Шо цэ у тебя?

– Да так, Тарас Трифонович. Изъял вот у Виктора Ивановича из тумбочки.

Булгаков многозначительно кашлянул.

– Шо цэ? Пляшка? Хочешь сказать, шо вин ще не всэ вылакав. Шо, даже сто грамм осталось? – подобревший Цементовоз шмыгнул длинным тонким носом.– А ну покажь, шо москали пьють…

Дальше стало ещё проще. Тата открыл холодильник, вынул кусок сала, кружок домашней колбасы, банку с солёными огурцами и луковицу. Всё это в мгновение ока нарезали, открыли бутылку и разлили пахучую жидкость по стаканам.

– А ничого, – оценил Трифонович, точно впервые в жизни пробовал армянский коньяк. – Москаль не дурак. С нашей самогонкой не сравнить, но тэж ничого – мягкая… годытся… Шо за Надия? Та, шо ассыстувала. Гарнэнька… Твоя девушка? Зустрычаетесь?

– Нет.

– Як «нет»? Опэруете вместе, и нэ встречаетесь? Як то можэ бути?

– Может, значит.

– Нэ пы…ди. Шоб такую красуню и не полюбить плотски – нэ повирю. Вы, москали, люди чудные, но не до такой степени.

Антон ещё больше насупился, но промолчал.

– Но то ваши дела. «Був у бувалицях – знае, що таке кий, и що таке палиця». Зразумыв?

– Нет, – с видимым отвращением произнёс Антон, но Цементовоз явно пришёл в самое хорошее расположение духа.

– Так, вот шо мы решаем, – вернулся Горальчук в деловое русло. – Хоть ты и хуйло последнее, и меня обидел на всю жизнь, но так и быть. Старшего всегда выручать трэба. Сам погибай, а товарища выручай.

На чернявом нерусском лице Трифоновича проступило непонятное выражение, и «эсэсовец» вдруг показался Антону каким-то симатичным – своим, совсем не «бендерой». Булгаков вдруг представил себя в одном с ним партизанском отряде, как показывали в фильме «Дума о Ковпаке».

– Я ще помню то время, колы сам молодым был… А колы брат стучит на брата – останнее то дело. На дежурстве чего тильки не случается, а ля гер ком а ля гер… Я слыхав, шо у Иваныча неприятности, шо квартиру ему на далы… Шо ты говоришь? Жинка ушла? Ну, жизнь, бля. Ай-я-яй… Ниякой жизни человеку при этих коммуняках… Шо сидишь, налывай ще.

Снова выпили, и Горальчук продолжил. Антон напряжённо слушал.

– Слухай сюда, – понизил он голос до шёпота, – я к вам в отделение не пидымался и ничого не бачив. Хворого я видправил Ломоносову. Ему за всэ и отвечать, шо вы с цей дивчиной в брюхе напаскудили. Пока что состояние поступившего соответствуе объёму и тяжести проведённой опэрации, но шо его ждэ дальше… говорят, шо чудеса бывают. Не знаю…

Антон прерывисто вздохнул. Он не смел даже молиться о благоприятном исходе. Если бы сейчас ему предложили гарантию такого исхода в обмен на полжизни, даже на всю жизнь, в обмен на орган, на душу – Булгаков бы согласился. Ему была, как поётся в песне, «нужна одна победа».

Тарас Трифонович понимал его состояние.

– Ладно, шо зроблено – то зроблено, не журись и не лякайся. Откуда, потвоему, бэруться хирурги? Умисто клубники на грядках вырастают? Вот оттуда и бэруться. Вот у нас на Западной Украине…

Думаю, что очередной пример из жизни этой весьма отдалённой территории можно здесь опустить. Минут через пятнадцать Тата вернулся к теме разговора.