Мединститут

«Полячок» вполне сдержал слово и всю конференцию просидел молча, что с ним редко случалось. Виктор Иванович как ни в чём не бывало отчитался, рассказал об операции, ответил на два тихомировских вопроса. Кажется, безумная ночь благополучно заканчивалсь.

– А на его месте должен быть ты, – еле слышно прошептала Берестова в булгаковское ухо. Они сели на конференции рядышком и сидели довольно тесно и слитно. На задних рядах, кроме них, никого из студентов не было-  все на каникулах, или на «самоподготовке», как и было сказано.

– Слушай, молчи, – яростно отозвался Антон.–  Забудь, и никаких намёков…

– Ты куда сейчас? – спросила Надя, когда они вышли из конференц-зала. – Занятий нет, проводишь? Неохота одной через весь город ехать.

Антон хотел ответить, но от Берестовой его неожиданно и прегрубо оттолкнули.

– Ты же сказала, что будешь дежурить! – негодующе воскликнул Горевалов, возникая откуда-то сзади. – Я тебе весь вечер звонил!

– А я чем занималась, по твоему?

– Но в гинекологии тебя не было!

– А я в гинекологию и не собиралась. К этой стерве Наталье Иосифовне? Я тебя умоляю. Я собиралась к Виктору Ивановичу. А ты туда звонил? И сколько раз? Ну, кто тебя умным назовёт?

– Как? Ты ж говорила – к Скворцовой…

– Петик, ты каким местом слушаешь? Может, хватит уже качаться и анаболики колоть? Взял бы книжку почитал!

– Зачем тебе Ломоносов? Ты же гинекологом хочешь стать!

– Тебе не понять. И знаешь, хватит меня контролировать. Я взрослый человек, и что хочу, то и делаю…

Антон ещё некоторое время шёл за бранящейся парочкой. Очень хотелось сцепиться с Гореваловым – тот толкнул его, точно неодушевлённый предмет. Было очень обидно! Но момент был сразу упущен, и с каждым мгновением попытка возмутиться становилась всё более неуместна. К тому же Булгаков был не совсем уверен, что Пётр Егорович вообще заметил его.

«Может, он нечаянно»…

Но так или иначе, Надю от него уводили. Впрочем, это было к лучшему. Ничего хорошего дальнейшее общество Берестовой ему не сулило.

Он вернулся в отделение.

Нина уже давно приступила к свои обязанностям дневной медсестры и сновала с поста на пост с лотком шприцов и пачкой бланков назначений.

– Подожди меня с сестринской, – велела она.–  Я сейчас – две премедикации сделаю и Лаврову на ирригоскопию отправлю.

Антон сел было в сестринской, но потом спохватился и побежал в 14-ю палату в который раз смотреть оперированного. Н. И. Чернышевский ещё сто шестьдесят лет назад заметил, что молодые врачи буквально влюбляются в своих пациентов. Замечание очень эмоциональное, и надо думать, невинное. Едва ли оно относилось к нашему герою. Просто Булгаков понимал, какую ответственность взвалил на свои плечи. Если бы больной вдруг затяжелел, пусть от причин, совсем не связанных с операцией, он бы казнил себя всю жизнь. А если бы состояние его ухудшилось в связи с проведённой операцией, если бы его взяли повторно, то совестливый Антон, надо думать, немедленно вскрыл бы себе вены, оставив пространную предсмертную записку.

Больной, водитель троллейбуса по фамилии Захватаев, уже вполне пришёл в себя. Конечно, шов болел, не давая ни повернуться, ни кашлянуть. Вдобавок в брюхо ему понатыкали каких-то трубочек, которые сами по себе болели и пекли. Но это была ерунда по сравнению со вчерашним, терпеть можно было. Можно было терпеть и болючие уколы, и капельницу, и уколы в пальцы, когда приходили брать кровь на анализ. По сравнению с кинжальной болью открывшейся язвы это были мелочи. Раз попался – терпи. Захватаев, подобно первобытному человеку, был стихийным натурфилософом.

Хуже были бесчисленные врачи, которые постоянно приходили и теребили, не давали забыться (Захватаеву кололи наркотики, и он испытывал элементарное человеческое желание полежать и побалдеть, особенно после всего, что было). Приходил сначала ночью какой-то один молодой очкастый, потом другой очкастый и тоже молодой. Потом что-то укололи в вену, и был провал в памяти, только перед глазами кружились разноцветные квадратики.

Проснулся в палате – подходил какой-то чернявый, грубый, нерусский. Потом всё тормошила какая-то глазастая в белом халате и в шапочке. Потом появился какой-то седой, уже в золотых очках, очень солидный. Сказали – профессор. Только уснул, припёрся снова молодой в очках. Потом появился какой-то недовольный грузин с гулким голосом, снова мял живот. Потом какой-то блондинистый, тихий, вежливый, и тоже мял живот. Потом снова седой профессор. Только уснул – тут как тут молодой очкастый. Тьфу ты…

Никогда не болевшему Захватаеву было нелегко разобраться в массе белых халатов, обступивших его. Он и не пытался это сделать – сам чёрт ногу сломит, кто тут есть кто – кто заведующий, кто дежурный, кто оперирующий, кто лечащий врач, кто дежурный врач. Кто спасает жизнь, кто лечит, кто просто приходит и спрашивает о здоровье. Одно было ясно- раз такое множество белых халатов окружают тебя, раз на таких, как ты, науку двигают- значит, попал ты, паря, правильно, значит, вылечат тебя непременно.