Мединститут

– Якшо ты утром принесёшь мне историю болезни с записью Ломоносова при поступлэнии, якшо там будет протокол операции, написанный им собствэнноручно, то я всэ забуваю. Тогда я ни о чём на утрешней конференции не докладываю. Но якшо истории не будет – пеняйте на себя. Всех вложу, бо своя сорочка ближе. Цэ зразумил? И ще – зайди к Искрицкому и дай от меня в морду. Вин – последняя сука, так коллеги не поступают…

Антон снова вздохнул всем телом. Пожалуй, многовато было переживаний для одной ночи. Всё же ему было только 23 года, и он только-только окунался в этот неизвестный мир, где царят свои законы, где риск – отнюдь не благородное дело, где поступить правильно – не значит поступить в сооветствии с общечеловеческими моральными нормами. Странный мир – не добрый и не снисходительный. Но он был крепкий парнишка.

– Слухай, а ничого так цей коньяк. Вирмянский? От подлюки… А ну, налывай, коллега…

XV

««Член ВЛКСМ обязан…» – далее следуют ёмкие слова о том, каким должен быть комсомолец, что он призван отстаивать, защищать, с чем непримиримо бороться. Почему же в повседневной жизни некоторые комсомольцы забывают об этих требованиях и идут на компромисс, а то и на прямое нарушение Устава? Откуда это не раз уже осуждённое расхождение между словом и делом?»

_{(Советская пресса, февраль 1987 года)}

Бутылка хорошего на коньку на двоих крепких мужчин, да ещё с салом – доза небольшая. Антон вернулся в отделение в начале восьмого практически трезвым. Придя, он сразу кинулся осматривать больного. В палате уже находились Ломоносов и Надя. Виктор Иванович, стараясь дышать в сторону, щупал живот оперированного.

– Доктор, ну сколько можно, – стонал тот. – Лежу, ничего не болит. Спасибо очкастому – вытянул с того света. А вы сейчас натискаете, что снова разрезать придётся… Сколько же вас тут ходит- десять на одного. Нечестно это…

– По Оппелю- Поликарпову? – спросил хирург подошедшего медбрата. – Ерундовая операция. Главное, зонд в желудок поставить не забыть. Я знал, что ты справишься…

В коридоре он дружески приложил Булгакову в солнечное сплетение – несильно, но точно, короче – любя. Выглядел Виктор Иванович совсем плохо. 53 года уже такой возраст, когда нужно сопротивляться старости. Стоит ослабить или прекратить сопротивление, как она наваливается на вас всей тяжестью.

– Берестова, сходи, пожалуйста, за тонометром, – попросил он Надежду.– Кажется, опять зашкаливает. Так, что сказал Горальчук?

Булгаков передал разговор с Ответственным. Ломоносов кивнул.

– Историю сейчас напишем. На этого полячка (он упорно называл западноукраинца полячком) положиться можно. Вот Искрицкий меня больше беспокоит…

– Да ну, Виктор Иванович. Шурик – вот такой парень. Я его пять лет знаю. Да и какой ему резон? Из чувства самосохранения помалкивать должен. А насчёт Цементовоза вы не расслабляйтесь. Конференция начнётся – может и ляпнуть. Я ему совсем не верю.

– Как бы то ни было, – тяжело вздохнул хирург, – получилась большая х… (ерунда). Я тебя и её, – Ломоносов кивнул на подошедшую с тонометром Надю,– втравил в серьёзные неприятности. Если, конечно, не обойдётся. В чём я очень сомневаюсь. С больным всё, конечно, будет хорошо –  хули, раз моя школа. Ты вчера окончательно стал врачом, поздравляю. Но должностная инструкция… у нас такие вещи безнаказанно не проходят. Замахиваться на систему – всё равно, что против ветра ссать. Она всевидяща и неуязвима…

Давление у Виктора Ивановича оказалось 210/150. Он кивнул, выпил каких-то таблеток, взял историю и начал писать.

– Берестова, а ты сходи за операционным журналом. Знаю, что его из оперблока выносить нельзя, но скажи – я настаиваю. Антон, а ты иди отгрузи профилактических пиздюлей и Таньке Смирновой, и Катьке с Людкой. Не дай бог, что-то ляпнут. Вздрючат всех. Нам теперь только и остаётся, что друг за дружку держаться.

– А Гиви Георгиевич? – напомнил Антон. – Его-то нужно в известность поставить…

– Нет, – решительно пресёк Ломоносов. – Секрет есть секрет. Я ни к тому, что он проболтается или очень его боюсь. Это такой самовар – начнёт кипятиться, волноваться, нервничать. Пусть спит спокойно… А я сам себе высший суд.

К девяти часам Булгаков успел отнести оформленную историю Горальчуку. Тот сверхвнимательно изучил её, вчитываясь в каждое слово.

– Добре. Годится. Ломоносов смотрел больного? Всё там нормально? Ну, глядите у меня оба. От жеж свынюки… Якшо больной выпишется, с вас великая пляшка…