Мединститут

В комнате три дня не было ни крошки съестного. Ближайшей общепитовской точкой был буфет в самом общежитии. Достаточно было спуститься на первый этаж и завернуть за угол. Булгаков отправился туда утолять приступ голода. В буфете он встретил Ваню Агеева. Оба юноши очень обрадовались встрече, так как не виделись почти месяц. Взяв по две порции холодной вермишели и по паре сосисок (больше в одни руки не давали) одногруппники присели за столик.

– Ну, как ты? – поинтересовался Булгаков. – Выперли тебя из комсомола? Можно поздравлять?

Агеев принуждённо растянул в улыбке толстые, точно резиновые, губы и ответил, что не выперли.

– Хотя я уже настроился. В армию начал потихоньку собираться. В Афган. Надоела вся эта субординатура. Призвался бы, взял автомат, разогнал бы всех душманов. Медаль бы дали, сержантские лычки, фото у знамени, письмо на родину…

Далее Агеев перестал юродствовать и рассказал, как было дело. Всю их компанию позавчера разбирали на курсовом Бюро комитета комсомола.

– Там председатель Чугунов такой. До чего правильный – мне его убить хотелось…

«Агеевцев» обвиняли в групповом распитии спиртных напитков в комнате общежития института. Свидетелями выступали бойцы «Комсомольского прожектора», обнаружившие подозрительную компанию.

– У них, говорят, у всех был запах алкоголя изо рта и три бутылки водки в комнате…

Для обвинения в «пьянке» каких-нибудь первокурсников этого было бы достаточно, но с клиническими субординаторами номер не прошёл. Припёртые к стенке, ребята заявили, что были совершенно трезвы, что существует презумпция невиновности. Что они не должны сами доказывать свою невиновность, что для обвинения их в «распитии» нужна была медицинская экспертиза в соответствующем учреждении, с проведением проб Рапопорта, Мохова-Шинкаренко, взятием на анализ крови и мочи.

– А раз ничего этого сделано не было –  значит, были трезвые. А водка у нас для наружного применения – головки у магнитофона протирать. А свидетели эти ничего не стоят – они лица заинтересованные и проводить экспертизу не могут. Их показания ни один суд в расчёт не примет…

Агеев долго рассказывал про «процесс». Обсуждение было бурным, продолжалось четыре часа и закончилось поздно ночью.

– Всё равно влепили всем «строгача» – якобы за «вызывающее поведение и пустоголовое времяпровождение, порочащее члена ВЛКСМ». В преф нельзя, оказывается, играть. Можно в шахматы, в шашки, в крайнем случае в домино. Во времена настали…

Ваня объявил, что съезжает нафиг из этой «общаги». Приезжал отец, подыскал ему на оставшихся полгода квартиру.

– Осталось-то несколько месяцев. Ещё не хватало загреметь под фанфары, когда состоится очередной комсомольский набег. Эти гады теперь не успокоятся – за нами будут все ихние стукачи следить. Если третий раз накроют – то точно будет- «а для тебя, родная, есть почта полевая»… Ты-то как? Женишься?

– Да, 21-го, как запланировано. Придёшь?

– В «Витязе»? Безалкогольно? Приду. Только не один…

– С Винни? Э, Агеев. Ты ведь слово давал, что до 25 лет не женишься…

– А что делать. Если бы не «распред», ещё можно было бы потерпеть. В марте… Что в отделении? Ты ходишь?

Антон ответил, что в отделении всё нормально, что завтра начнутся занятия и «Самец» просил всех присутствовать. Агеев кивнул.

– Да пора уже начинать учиться. Эти комсомольские ужасы… я уже всю хирургию забыл. Хочу сегодня пойти на дежурство. Там Немчинов дежурит? Ну, к нему и пойду.

– Точно пойдёшь? – встревожился Антон. – Тогда у меня к тебе просьба -проконтролируй там одного больного, Захватаева из 14-й палаты. Ему вчера Лом прободняк заштопал, так, просто интересно. Я позвоню часов в восемь?

– А ты мылся с ним, что ли?

– Да ты что, Вань! Мыться мне «Самец» запретил. «Крупская» помылась. Я только из-за плеча смотрел…

Насытившись столовскими сосисками, Булгаков вернулся в комнату и тут же рухнул с книгой на кровать. Но долго читать не смог – сон вдруг навалился на него всей силой. Сопротивляться этому сну не было никакой возможности.

Антон пришёл в себя в совершенно пустой комнате и долго не мог сообразить, где он и что он такое. Чем-то его состояние напоминало состояние Раскольникова после убийства. Минуты три ушло на ориентировку в собственной личности, во времени и в пространстве. Времени было семь часов вечера, и в комнате давно уже было темно. Полоска света пробивалась только из-под двери, и из-за окна засвечивали фонари. Из коридора долетали чьи-то шаги в разных направлениях, голоса. В комнате слева играли Розенбаума, справа ругались друг на друга матом. Сверху что-то ритмично стучало – трахались.

Привычный звуковой фон родного этажа подействовал расслабляюще, но острое воспоминание о содеянном этой ночью мигом сбросило Антона с кровати. Нужно было бежать, звонить Агееву. Автомат был за углом, и в него вечно стояла очередь из студентов – с наступлением вечера молодёжи сильно приспичивало общаться с удалёнными ровесниками – поэтому Булгаков сразу отошёл подальше от общежития.