Meine Deutschlehrerin

Вино было сделано на Кировском винзаводе, непонятно из чего, то есть ясно, что из фруктов и ягод, но каких, гнилых порченых, неперебродивших. Неизвестно.

И вино это на вид в трехлитровой банке было таким мутным, что даже если посмотреть на собутыльника сквозь банку, то точно не узнаешь, с кем и пьешь то.

Но зато вина было много и дешево.

И мужики этот магазин за это вино любили. А бабы нет. И вино это они даже вином не называли, а так бормотухой. Откуда это название Васильевич не знал, но все друзья его и собутыльники знали, что после определенной стаканами дозы эта бормотуха так по мозгам ударяла, что и никакой водки не надо.

Правда, запах у нее был ужасный. И если банку с вечера с друзьями не допьешь, то к утру на дне такой осадок, что и стекло не отмоешь.

Но это все – таки вино. Оно благородное и название у него красивое "Вино красное плодово-ягодное". Но все уже привыкли.

– Вась, Коль, ну что скинемся на бормотуху?

Но денег иногда и на бормотуху не было. Тогда в ход шли другие уловки.

В первом цехе шло на изделие такое очень популярное среди мужиков вещество, как родамин. Это краска такая. Она въедается при написании детали в пластмассовые трубочки навечно. И ничем ее больше не сотрешь.

Мужики, конечно, не химики. Но "химичить" с этим родамином научились.

Добавляли туда то ли каустик, то ли соду, то ли еще что-то и размешивали, образовавшееся на дне вязкий красный остаток краски вкидывали и, а жидкость, в составе которой был чистый спирт, и употребляли.

Помаленьку, конечно, так, "с устаточку", да не часто, а по пятницам, да субботам, если рабочие были субботы.

И все сходило. Начальство знало, но особо и не напрягалось для того, чтобы эти безобразия прекратить. Не уследишь ведь за всеми.

Да и у начальства тоже были свои маленькие хитрости.

Так на обмывку и протирку уж очень ответственных деталей шел чистый этиловый спирт, заложенный предварительно разумными технологами в техпроцесс. Так что и у начальства тоже были свои легкие причуды.

А с этим родамином история одна произошла с другом у Ивана.

Видимо не рассчитал он, (тот еще химик!), количество соды, и плохо размешал (или не дождался, пока краска отстоится), ну, короче, выпил.

А родамин возьми да все его лицо и раскрась. Изнутри. Приходит на работу и лицо красное. Ну натурально красно-розовое. Так ничего себя чувствует, ну как ничего с похмелья, конечно, слегка, потому что кроме родамина еще и бормотухи добавил. Конечно, слегка, с похмелья, но для понедельника – дело обычное.

Из дома уходил, а в зеркало не посмотрел. Срочно в больницу отправили, капельницы, желудок промыли.

Оклемался. Обошлось как-то. Но нос, уши и руки еще долго выдавали в нем любителя родаминовой краски.

Иван хотя и смеялся от души над другом, но себе таких выкрутасов не позволял.

Так иногда по выходным с друзьями на рыбалке почему не посидеть. Почему войну не вспомнить.

***

Чай у Любовь Сергеевны, действительно был вкусный. Не как у того особиста, который неожиданно и срочно вызвал Ивана к себе, и тоже предложил чай.

– Иван, поднимай своих. Через полчаса выезжаем.

За годы войны Иван привык, не спрашивать лишнего. Получил приказ. Значит так надо. Быстро собрал свой взвод. И уже через двадцать минут стояли все у штаба.

Выходит майор, за ним особист.

– Ну вот, братцы, новое вам задание. Рассказывать ничего не буду. Вот, – кивает небрежно на капитана, стоящего у него за спиной. – Вам все расскажет уже в машине.

Эх, знать бы Ивану, что не вернутся они больше сюда. Он бы сбегал бы к Марте, он с Мартой бы попрощался, он бы адрес ее взял и свой оставил.

Всю жизнь Иван жалел. Всю жизнь себя проклинал. Да и особиста этого, который потом сквозь холодный прищур маленьких глазок уже через год признался ему:

– Ты Иван должен меня благодарить. Спас я тебя от штрафбата, а может и расстрела. Снюхался ты с этой немкой. Это я подстроил, чтобы вас перебросили. Быстро и неожиданно. Понял? Благодарен мне будь.

Глаза Ивана потемнели. Он так и не понял, почему не врезал этому, своим излюбленным приемом ударом в шею не выключил этого, слов нет, почему. Так и не понял.

Лишь когда услышал треск сломанного приклада и увидел свои трясущиеся руки, которые держали разломанный пополам автомат, остановился.

Отвел глаза от испуганного особиста и буркнул тяжело и глухо:

– Пойду я. Пора мне.

***

Хорошо, что это случилось в последние часы перед отбытием состава на Родину. Забился Иван в самый дальний угол вагона и целые сутки молчал.

Не тревожили и сослуживцы.

Молчали друзья.

Понимали.

Жалели.

***

Секретарь парткома поморщился от яркого света настольной лампы с прозрачным стеклянным зеленым абажуром и устало посмотрел на социолога.

–Ну что там у тебя, Александр, заходи. Как осваиваешься?

– Да, нормально. Пока один. Готовлю предложения.

Социолог присел на пододвинутый хозяином кабинета стул. – Вот посоветоваться решил с вами.

– Давай.

Секретарь любил, когда простые коммунисты заходили к нему в кабинет, так запросто, после работы или во время работы. Заходили поговорить по душам, посоветоваться, а то и на особо ретивых пожаловаться.