Механика небесной и земной любви

Они с Харриет сидели на потемневшей от дождей деревянной ребристой скамье под окном его кабинета. По небу бежали маленькие облачка, набегая время от времени на солнце. Монти в своем летнем черном пиджаке без подкладки давно уже продрог и с радостью вернулся бы к себе в кабинет – к теплу, к камину, – но характер только что состоявшегося разговора был таков, что подобное перемещение могло показаться бестактностью, если не бессердечием. Харриет напряженно смотрела куда-то мимо газона, на дугласовы пихты, и поглаживала Лаки (вторая половина имени быстро отпала), который восседал тут же на скамейке с очень важным видом, положив широкие передние лапы на колени Харриет и глядя на нее снизу вверх с выражением спокойной созерцательной любви. Рука Харриет скользила по его большой усатой морде, машинально теребя жесткую твидово-коричневую шерсть; за рукой ревниво следили Панда с Бабуином, устроившиеся неподалеку в траве. Чуть дальше сидел Баффи, погруженный в свои печальные мысли.

После того бесконечно далекого, как теперь казалось, дня, когда пришло второе письмо от Блейза, Харриет столько всего передумала и перечувствовала, что хватило бы на несколько жизней. Ее поспешное бегство из Худ-хауса скоро начало казаться ей самой выходкой нелепой и бессмысленной: разве можно убежать от своей беды? Но потом она снова решила, что поступила правильно и что чувство самосохранения привело ее ровно туда, куда нужно. Тот побег теперь символизировал для нее твердое решение не прощать мужа. Раньше, когда она всей душой стремилась поддержать Блейза и облегчить его страдания, она пребывала в полном согласии сама с собой. Вероятно, она, как и многие другие женщины, существовала как зародыш внутри яйца – лишь за счет питающей ее маточной уверенности в собственной добродетели. Подобно самой высоконравственной древнеримской матроне, она всегда знала, что поступает и будет поступать правильно. В этом ее знании не было никакого тщеславия, более того, оно вполне уживалось в ней с природной скромностью и простотой. Что поделаешь, говорила себе Харриет, так уж у меня сложилось – результат счастливого детства, хорошего воспитания, спокойной жизни. Конечно, никаких суровых испытаний на мою долю не выпало, но зато есть силы и есть принципы, которым я всегда буду следовать. Я могу положиться на себя, и мои ближние, если что, тоже могут на меня положиться. Эта скромная, спокойная уверенность отнюдь не внушала ей мысли о собственной исключительности – наоборот, Харриет считала себя «мелкой сошкой», почти никем – и все же на этой самой уверенности строилась вся ее семейная жизнь. Например, в муже она видела много недостатков (он даже не догадывался), но поддерживала его с неизменной скромностью и достоинством. Так она чувствовала, так жила, и в этом в значительной мере состояло ее счастье.

Неудивительно, что, когда суровое испытание ворвалось в ее жизнь, Харриет почти не раздумывала и, дивясь сама себе, едва ли не ликуя, ринулась ему навстречу. Конечно, случившееся потрясло ее и причинило боль, но при этом она, как и прежде, оставалась оплотом для своих ближних, они нуждались в ней и ждали от нее понимания. Стерпеть всё, высушить слезы – в этом был ее долг, бесконечно более важный, чем любые терзания ревности, чем тяжкое разочарование в собственном муже. Долг оказывался главным утешением Харриет, и когда его исполнение требовало сил, силы изливались на нее как милость Божья, переполняя ее. Так продолжалось вплоть до второй измены мужа. Но дальше начался какой-то страшный сон. Простить мужа, который раскаялся и ждет от нее любви и поддержки, – к этому она была готова. Но когда все это оказалось никому не нужно, когда Блейз сам отсек пуповину, через которую любовь и поддержка Харриет столько лет перетекали в него – а он, не задумываясь, ими пользовался, – Харриет вдруг лишилась самых незыблемых своих убеждений и перестала понимать, как теперь быть и какими принципами руководствоваться. Возможно, она никогда этого не понимала, да и принципы ее были не принципы, а здоровые собственнические инстинкты счастливой матери и жены. Быть героиней, когда ее героизм никому не нужен, она не умела.