Мелгора. Очерки тюремного быта

— Дык… я ему говорю: возьми повидлы! — в сердцах принялся объяснять Шура. — А он шампунь купил. Два сорок за флакон. Лучше бы на эти деньги банку повидлы взял!

— Ну, на хрена, Александр Геннадьевич, лысым шампунь?! — покатывался с хохоту Виталик, поглаживая себя и приятелей по стриженым «под ноль» головам.

Впрочем, недоразумение вскоре прояснилось. Оказывается, Кузнецов потратился на шампунь ради кота, пригревшегося в санчасти. Тот, не взирая на высоченный забор, сигнализацию, каждую ночь пробирался на волю — в посёлок. Вот и нахватался там от подружек блох. И Володька решил помыть донжуана шампунем…

О стрижках. Заключённых полагалось не реже раза в десять дней стричь наголо. Волосы разрешалось отращивать за три месяца до освобождения. Впрочем, если зек допускал в этот период нарушение режима, за которое водворялся в шизо, его обязательно стригли «на лысину». Формально — из санитарно-гигиенических соображений (профилактика вшивости), а реально — в наказание за проступок.

И ещё к слову: держать животных заключённым категорически запрещалось. Однако в жилой зоне, практически в каждом отряде, жили коты. На чердаках — голуби. На производственных объектах — собаки. Колонийское руководство смотрело на эти нарушения сквозь пальцы. Ибо понимало, что забота о братьях наших меньших, сострадание к ним тоже, как ни крути, а входит в процесс перевоспитания уголовных преступников.

Да и животные были приучены прятаться при появлении сотрудников, которых легко отличали от зеков.

У нарядчика, например, жестокого убийцы Новикова, едва ушедшего в своё время из-под расстрела, в «бендюжке», заменявшей ему кабинет, жил голубь Петя. Дикий «сизарь», которого нарядчик выкормил из птенцов. Так вот этот голубь, вольготно разгуливавший по помещению, заслышав команду: «Петя, менты!», мгновенно вспархивал, и забивался на антресоли под потолком, становясь невидимым для представителей колонийской администрации…

9.

Раз уж речь зашла о голубях, позволю себе лирическое отступление на эту тему. В годы моей молодости любовь к «символу мира» была непременным атрибутом жизни каждого уважающего себя блатаря. Но не только. Например, отец мой, будучи сотрудником колонии, тоже держал голубей.

Жили мы тогда, в 60-х годах, на окраине Оренбурга. Двор наш упирался в ряды колючей проволоки, а дальше высился дощатый забор исправительно-трудовой колонии, именуемой в округе еще по-старому — "лагерем". Стоявшая когда-то на отшибе, в степи, колония постепенно застраивалась вокруг одноэтажными особнячками, и народ здесь селился разный, все больше ухватистые, оборотистые шофера да рабочие близлежащего сверхсекретного по тем временам завода. Служил отец в звании майора. Тем более странным казалось и окружающим, и сослуживцам его увлечение, подхваченное не иначе как при общении со "спецконтенгентом"… Двор у нас был большой, с несколькими хозяйственными пристройками. Голубятня располагалась в дощатом засыпном сарайчике, рядом с курятником. Грудастые, с распущенными веером хвостами, топтались там "павлиньи" голуби — приседая, подпрыгивая, раздувая зобы и воркуя раскатисто перед маленькими равнодушными голубками.

В ясную солнечную погоду отец гонял голубей. Высоко взлетев, превращалась стая в разноцветные точки на синем, с далекими перистыми облаками, небе. Славились отцовские голуби своими заигрышами — когда вначале один, а за ним и два, и три голубя начинали вдруг переворачиваться, кувыркаться через хвост, играть высоко над землей, и через минуту каскад ярких белых, красных комочков стремительно сыпался вниз, отчаянно крутясь в падении. Нередко одна из птиц, так и не перестав кувыркаться, с мягким стуком билась о землю, оставаясь лежать неподвижно, а из клюва ее выступала, темнела и наливалась толстая капля крови.

Особый азарт несет в себе охота за "'чужим". "Чужой" — это отбившийся от стаи голубь. Завидев такого приблудного чужака, голубятники, или "кошкари", как называли их в нашем поселке за лютую ненависть к кошачьему роду, мигом шугали своих птиц. "Чужой", присоединившись к стае и покружившись некоторое время, опускался вместе с ней во двор, и оставалось только не спеша, осторожно загнать его в голубятню. Чтобы приманенный голубь не улетел, а успел привыкнуть на новом месте, ему связывали толстой ниткой несколько основных перьев на крыльях или вовсе подрезали их. Потом перья отрастали, и голубь вновь мог летать. Если у "чужого" находился хозяин, то полагалось дать выкуп — деньгами, водкой, и только после этого разрешалось забрать голубя.

Иногда "чужой" уводил всю стаю. Случаи такие считаются редкими, почти невероятными. В нашем поселке отличался этим крупный черный голубь по кличке Мартын. Его знали и боялись все голубятники. Рассказывали, что принадлежал он к легендарной породе черных турманов, отличавшихся исключительной преданностью и благородством…