Мемуары маркизы де Ла Тур дю Пен

Мне сообщили об этом печальном событии наутро. Проснувшись, у своей постели я увидела одну добрую старую даму, дружившую с моей матерью, которая и объявила мне о ее смерти. Она мне сообщила, что бабка моя уехала из дома и что я должна подняться, отправиться к ней и просить ее о защите и попечении; что отныне моя участь зависит от нее; что она очень не в ладах с моим отцом, который теперь в Америке; что она наверняка лишит меня наследства, если невзлюбит, к чему она весьма расположена. Мое юное сердце восстало против того притворства, к которому эта добрая дама пыталась меня склонить. Ей стоило большого труда уговорить меня позволить ей отвезти меня к моей бабке. Воспоминание о всех слезах моей матери, которые мне приходилось видеть, об ужасных сценах, которые ей приходилось переносить в моем присутствии, мысль о том, что дурное обращение, которому она подвергалась, сократило ее дни, – все это возбуждало во мне неодолимое отвращение к тому, чтобы отдаться под власть моей бабки. Однако же эта добрая дама уверила меня, что, если я хоть малостью не угожу бабке, суровый монастырь станет мне пристанищем; что мой отец, который, без сомнения, женится снова, чтобы иметь сына, не захочет забрать меня к себе; что меня, возможно, заставят принять постриг и отправят к тетке[15], монахине бенедиктинского монастыря в Монтаржи, которая сама не покидала этот монастырь с семилетнего возраста.

Госпожа Нагль – так звали эту старую даму – в конце концов привезла меня к бабке. Та разыграла сцену бурного отчаяния, которая оставила у меня самое тяжкое впечатление; я застыла в ужасе. Меня сочли холодной и бесчувственной. Намекали, что я не горюю о матери, и от этого столь ложного обвинения у меня в возмущении сжалось сердце. В один момент передо мной приоткрылся весь размах того двоедушия, на путь которого меня заставляли вступить. Но напомню, что мне было всего лишь двенадцать лет и что, хотя мой разум был развит гораздо более обычного для этого возраста и в образовании своем я уже очень продвинулась, я все же никогда не получала никакого ни нравственного, ни религиозного воспитания.

V

Я не претендую на талант, необходимый для описания состояния общества во Франции перед Революцией. Такая задача была бы выше моих сил. Но, когда в старости я собираю воедино свои воспоминания, я нахожу, что признаки потрясения, разразившегося в 1789 году, стали уже проявляться в то время, с которого мои размышления начали оставлять след в памяти.

Бесстыдное царствование Людовика XV развратило высшее общество. Придворная аристократия подавала пример всех пороков. Игра, разврат, пренебрежение моралью и религией открыто выставлялись напоказ. Церковные иерархи, приезжавшие в Париж на съезды духовенства, которые королю пришлось сделать почти ежегодными из-за нужды в деньгах и расстроенных финансов, требовавших получения от церкви безвозмездных даров, тоже были испорчены распутными нравами двора. Почти все епископы назначались из числа высшей аристократии. В Париже они встречались со своей родней, своим кругом, с теми, с кем в молодости состояли в связи, с прежними привычками. Они все учились по большей части в парижских семинариях: в Сен-Сюльпис, в Сен-Маглуар, в Вертю, в Оратуар; и, когда их назначали епископами, они воспринимали это назначение как почетную ссылку, разлучавшую их с друзьями, родными и всеми удовольствиями светской жизни.

Священнослужители второго ранга, рядовые делегаты съезда духовенства, почти все назначались из числа главных епископских викариев или из молодых аббатов, владевших аббатствами; все они принадлежали к тому же классу, из которого назначали епископов. В Париже они набирались принципов и привычек, которые приносили затем в свои провинции, где зачастую подавали пагубный пример.

Так испорченность нравов распространялась от высших классов на низшие. Добродетель у мужчин и благонравное поведение у женщин высмеивались и считались неотесанностью. Я не стану вдаваться в подробности, доказывая то, о чем я здесь говорю. С того времени, которое я описываю, прошло много лет, и эта эпоха превратилась для меня в понятие обобщенно-историческое, в котором воспоминание об отдельных людях уже стерлось, оставив во мне лишь общее, совокупное впечатление. Чем старше я делаюсь, однако, тем более я полагаю, что Революция 1789 года была лишь неизбежным результатом и, я могу даже сказать, справедливым наказанием пороков высших классов – пороков, доведенных до такого чрезмерного размаха, что, если бы не самое прискорбное ослепление, было бы совершенно несомненно, что всем предстоит сгореть в пламени того вулкана, который они зажгли своими собственными руками.

VI

После смерти моей матери мои бабка и дядюшка уехали в октябре месяце 1782 года в Отфонтен и увезли с собой меня вместе с моим учителем господином Комбом, который один занимался моим образованием.