Мера всех вещей

Сокр. Но ведь я порицаю их, почтеннейший, только как слуг города, и мне кажется, что нынешние-то сделались услужливее и способнее обогатить город тем, чего он желает. А чтоб ограничивать пожелания и не позволять их, убеждая и принуждая граждан стремиться к тому, от чего они вышли бы лучшими, – этим прежние, просто сказать, нисколько не отличаются от нынешних, хотя доброму гражданину свойственно это одно411. Вот что касается до построения кораблей, стен, флотов и многого другого, то и я согласен с тобой, что те были успешнее этих. Впрочем, ведя так разговор, мы – я и ты – делаем что-то смешное, ибо во все время беседы не перестаем возвращаться к одному и тому же предмету и оставаться в неведении того, что говорит каждый из нас. В самом деле, ты, кажется, уже несколько раз согласился и дознал, что деятельность в отношении и к телу, и к душе бывает двоякая – следующих видов: одна – услужливая, можно ли, например, когда тела алчут, доставить им пищу, когда жаждут – питье, когда зябнут – одежду, постель, обувь и все другое, чего приходится желать телу. (Я нарочно объясняю тебе теми же подобиями, чтобы ты легче понял.) Кто доставляет это, тот либо целовальник, либо купец412, либо производитель которой-нибудь из таких вещей, например, или хлебник, или повар, или ткач, или сапожник, или кожевник. И нет ничего удивительного, что такой человек окажется попечителем тела – и себе, и другому, и каждому; он не знает, что, кроме всех этих занятий, есть искусства гимнастическое и врачебное, которые имеют истинное попечение о теле, которые должны начальствовать над всеми теми искусствами и пользоваться их делами с сознанием того, что такая-то пища либо такое-то питье полезно для крепости тела или вредно, тогда как те другие искусства не знают этого. И вот почему те другие искусства в своей деятельности касательно тела суть рабские, услуживающие и несвободные, а гимнастическое и врачебное в отношении к ним справедливо почитаются господствующими. То же самое и в рассуждении души. Да, иногда ты, кажется, и понимаешь мои слова, и соглашаешься, как бы зная, что я говорю; а потом, немного спустя, приходишь к мысли, что в городе бывали граждане прекрасные и добрые. Но когда я спрашиваю, кто они, ты указываешь мне, по-видимому, на таких же людей в отношении к делам политическим, как если бы я спросил тебя о делах гимнастических, кто были или теперь есть попечители тел, а ты очень серьезно отвечал бы мне: хлебник Феорион, описатель поваренного дела в Сицилии, Мифэк и торговец Сарамв, говоря, что они-то дивно пеклись о телах: один приготовлял чудесный хлеб, другой – кушанье, третий – вино. Может быть, в то время тебе стало бы досадно, если бы я сказал на это: «Человек! Ты нисколько не знаешь гимнастики, когда называешь людей, услуживающих и угождающих пожеланиям, в которых они не смыслят ничего прекрасного и доброго. Такие искусники, хвалимые нами, если случится, наполнив и начинив тела людей, готовы истребить в них и давнюю плоть; начиненные же будут виновниками болезней и потери прежнего тела, по неопытности почитать не угощателей, а тех, кому придется при них быть и что-нибудь советовать, тогда как пресыщение, не соображенное со здоровьем, повергло уже их в болезненное состояние на все последующее время. Этих станут они обвинять, бранить и даже, если можно, причинять им зло, а первых, действительных виновников зла, превозносить похвалами. Очень подобное этому делаешь теперь и ты, Калликл: хвалишь таких людей, которые на своих пирах угощали афинян всем, чего им хотелось. И вот говорят, будто они сделали город великим; а что этот город опух и что те прежние только прикрыли его раны413, того не замечают. Без всякой рассудительности и справедливости они наполнили его гаванями, флотами, стенами, пошлинами и другими подобными пустяками, а как наступит этот привал слабости – станут обвинять тогдашних советников; Фемистокла же, Кимона и Перикла – действительных виновников зла – будут превозносить похвалами. Может быть, возьмут и тебя, если не поостережешься, и друга моего Алкивиада414, когда для новых приобретений потеряют прежние, хотя вы – не производители зла, а разве помощники их. Впрочем, вижу, бывает нечто безрассудное и теперь, что, слышу, бывало с мужами древними. Заметно ведь, что, когда город с кем-либо из политиков поступает, как с обидчиком, иные досадуют и жалуются, что терпят притеснение: вот мы, говорят, сделали городу много добра и, однако ж, несправедливо гибнем от него. А это – совершенная ложь. Ни один начальник никогда не гибнет несправедливо от того самого города, над которым начальствует. С людьми, выдающими себя за политиков, должно быть, случается то же самое, что с софистами. Ведь и софисты, сколь ни мудры в прочем они, в этом поступают бестолково: называя себя учителями добродетели, эти наставники часто жалуются на своих учеников, что они обижают их: не платят им денег и вообще остаются неблагодарными за оказанные им благодеяния. Может ли что-нибудь быть несообразнее этих речей? Чтобы люди, сделавшись добрыми и справедливыми, избавившись от несправедливости через своего учителя и стяжав справедливость, стали обижать тем, чего не имеют? Не кажется ли тебе это бестолковым, друг мой? Не желая отвечать, ты, Калликл, уже в самом деле заставил меня ораторствовать.