Мера всех вещей

Сокр. Однако ж и она избавляет людей от смерти, когда кто находится в тех обстоятельствах, в которых бывает нужна ее помощь? Впрочем, если эта кажется тебе маловажною, я назову другую выше этой, например, кораблевождение, которое, как и риторика, спасает от крайних опасностей – не только души, но и тела, и имущество. Кораблевождение расположено к умеренности и скромности: оно не величается в блестящем наряде, будто совершает что-нибудь чрезвычайное, но, делая то же, что судебная риторика, за благополучный перевоз с Эгины сюда берет, кажется, два обола, а перевезши из Египта либо из Понта и сохранив, как сейчас сказано, и самого тебя, и детей, и имущество, и женщин, и доставив все это в пристань, за такое великое благодеяние получает много как две драхмы. И несмотря на такое свое искусство и такие дела, кораблеводитель, плавая по морю и ходя на корабле, сохраняет скромную наружность, ибо умеет, думаю, рассчитать, что он не знает, кому из своих сопутников принес пользу, не дав им утонуть, и кому вред, а знает, что они сошли с его корабля не лучшими по душе и телу, как и взошли на него. Кораблеводитель размышляет, что кто, телесно пораженный великими и неизлечимыми болезнями, не захлебнулся, тот жалок – зачем он не умер, и тому не принес он пользы; да и тому, кто многие и неисцелимые болезни нося в душе, которая дороже тела, не должен жить – и тому не принес бы он пользы, откуда бы ни исхитил его: из моря ли то, из судилища или из какой другой беды. Знает он, что человеку развратному жить не лучше, ибо ему необходимо вести жизнь худо. Поэтому кораблеводителю, хотя он и спасает нас, не в обычае величаться. Да не в обычае это, любезный, и механику, который может спасать не менее, как и военачальник, и самый кораблеводитель, и всякий другой, потому что иногда спасает он целые города. Не кажется ли тебе, что он идет в сравнение с судебным оратором? И что еще? Если бы захотел он говорить, что говорите вы, Калликл, и величаться своим делом, то закидал бы вас словами, рассуждая и убеждая, что надобно сделаться механиками и что все прочее ничтожно, – ведь речь у него сильна. Однако ж ты, тем не менее, презираешь и его самого, и его искусство, и имя механика произносишь как бы с пренебрежением, так что за его сына не захотел бы выдать своей дочери, а за своего – не решился бы взять его дочь. Но если ты имеешь причины хвалить свое, то по какой справедливой причине презираешь механика и тех, о которых я сейчас говорил? Знаю, что скажешь: ты лучше их и от лучших происходишь. Но как скоро лучшее – не то, что лучшим называю я, как скоро добродетель состоит именно в том, чтобы спасать себя и свое, каков бы кто ни был; то презрение твое в отношении к механику, врачу и другим художникам, назначенным для спасения, становится смешным. Смотри-ка, почтеннейший, нет ли тут чего иного – благородного и доброго, кроме желания спасать и спасаться. Ведь истинному-то мужу надобно оставить заботу о том, чтобы жить как можно долее; он не должен быть животолюбив, но, поручив пещись об этом богу и веря женщинам, что от судьбы никто не уйдет, обязан исследовать, каким бы образом будущее время своей жизни провести наилучше? Уподобляться ли тому обществу, в котором живет? А тебе, следовательно, не надобно ли делаться сколько можно более похожим на афинский народ, если хочешь ему нравиться и иметь великую силу в городе? Но смотри, полезно ли это тебе и мне. Знаешь, что случилось с фессалиянками, которые, говорят, свели луну402. Как бы нам, дружище, приобретение этой силы в городе не досталось с потерею благ драгоценнейших. А если думаешь, что кто-нибудь из людей сообщит тебе такое искусство, которое, и при твоем несходстве с обществом – в хорошем ли то или в худом, – сделает тебя сильным в городе, то мне кажется, ты неверно думаешь, Калликл, потому что надобно не подражать ему, а внутренне походить на него, когда хочешь войти в искреннее дружество с афинским народом и даже, клянусь Зевсом, с сыном Пириламповым. Итак, кто сделает тебя весьма похожим на них, тот сделает тебя, чего сам желаешь, правителем и ритором, ибо каждый рад слову, когда оно созвучно с его наклонностью, а чуждое для нее всякому ненавистно. Разве скажешь что другое, любезная голова? Возразим ли против этого, Калликл?

Калл. Не знаю, как-то представляется, что ты, Сократ, хорошо говоришь; однако ж мое чувство – на стороне большинства: я не очень верю тебе.

Сокр. Конечно та, запавшая в твою душу любовь к народу противостоит мне, Калликл; но если мы будем почаще и получше рассматривать это самое – поверишь. Вспомни-ка: мы назвали два способа попечения как о теле, так и о душе; один печется об их удовольствии, другой – об их улучшении, и не поблажает, а противится. Не это ли тогда определили мы?

Калл. Конечно.

Сокр. Ну так тот, что для удовольствия, неблагороден и есть не более, как ласкательство. Не так ли?

Калл. Если хочешь, пусть и так.