Мера всех вещей

Сокр. Говорю, что если душа рассудительная добра, то по своим качествам противная рассудительной – зла: а такою не была ли у нас душа бессмысленная и необузданная? Конечно. Но рассудительный-то, в отношении к богам и людям, делает, что нужно, ибо делающий не то, что нужно, не был бы и рассудительным. Это необходимо так. Делающий же, что нужно в отношении к людям, делает справедливое, а в отношении к богам – благочестивое. А кто делает справедливое и благочестивое, тот необходимо справедлив и благочестив. Правда. Стало быть, необходимо также и мужествен. Ведь человеку рассудительному не свойственно ни преследовать, ни убегать, чего не нужно, но свойственно и преследовать, и убегать, что должно, в отношении и к делам, и к людям, и к удовольствиям, и к неприятностям; так что рассудительному, как мы раскрыли, Калликл, если он человек справедливый, мужественный и благочестивый, крайне необходимо быть совершенно добрым; а доброму – все, что ни делает он, делать хорошо и прекрасно; делающему же хорошо – наслаждаться блаженством и счастьем, равно как злому и делающему дурно – быть несчастным. Но такой-то, противоположный рассудительному, есть тот ненаказываемый, которого ты хвалил. Я именно так полагаю и говорю, что это справедливо. Если же справедливо, то желающий быть счастливым, очевидно, должен преуспевать и подвизаться в рассудительности, а ненаказанности избегать, сколько у каждого из нас сил, и приводить себя в такое состояние, чтобы не иметь нужды в наказании; кто же, либо сам, либо другой – его ближний, частный человек или целый город, имеет в этом нужду и хочет быть счастливым, того предавать суду и наказанию. Это-то, мне кажется, – цель, которую в жизни надобно иметь перед глазами и относить к ней все – как свое, так и общественное; то есть чтобы стремящийся к блаженству не разлучался со справедливостью и рассудительностью, вообще не позволял себе необузданных пожеланий и жизни разбойнической, старающейся удовлетворять им, – этому ненавистному злу. Ведь такой человек не может быть приятен ни другому человеку, ни богу, потому что он не способен к общению, а у кого нет общительности, у того нет и дружбы. Мудрецы говорят398, Калликл, что общительность, дружба, благонравие, рассудительность и справедливость сохраняются на небе и на земле, у богов и у людей, и что по этой причине, друг мой, мир называется у них благоустройством (κόσμος)[399, а не неустройством и ненаказанностью. Но ты, кажется, не обращаешь на это внимания, хотя и мудрец: ты забыл, что геометрическое равенство400 имеет великую силу и между богами, и между людьми; у тебя на уме – как бы получить больше, потому что о геометрии ты не думаешь. Пускай. Так надобно либо опровергнуть это положение наше и доказать, что счастливые счастливы не от приобретения справедливости и рассудительности, а несчастные несчастны не от зла; либо, когда оно справедливо, – несколько заняться рассмотрением следствий. Из этого, Калликл, следует все прежнее, о чем ты спрашивал меня: то есть серьезно ли я говорю, что надобно обвинять и себя, и сына, и друга, когда он наносит обиду, и для того-то именно пользоваться риторикой. Стало быть, и то справедливо, в чем Полос, как тебе казалось, согласился от стыда, именно: причинение обиды, в сравнении с перенесением ее, настолько постыднее, насколько хуже; да равно и то, что желающий быть в точном смысле ритором должен соблюдать справедливость и знать ее, – что опять, по мнению Полоса, Горгиас будто бы допустил от стыда. Если же так, то рассмотрим, что значат унизительные твои выражения на мой счет: хорошо ли сказано или нет, что я не в состоянии подать помощь ни себе, ни своему другу или родственнику и избавить его от величайших опасностей, что я, подобно людям бесчестным, зависящим от прихоти человека401, завишу от всякого желающего, кто бы ни захотел ударить ли меня по уху – это было удалое твое выражение, – отнять ли у меня деньги, выгнать ли меня из общества или вовсе лишить жизни. Находиться в таком положении, говорил ты, есть дело самое постыдное; а я говорю противное, что уже многократно было говорено, и что сказать не мешает еще один раз. Я утверждаю, Калликл, что быть несправедливо ударенным по уху и отдать под нож свое тело, либо свой кошелек вовсе не постыдно, но что гораздо постыднее и хуже – несправедливо бить и резать как меня, так и мое, что для обидчика украсть, закабалить, подкопаться под стену и вообще нанести какую бы то ни было обиду мне или моему – гораздо постыднее и хуже, чем для меня, обижаемого. Итак, что показалось нам выше, в прежней речи, говорю я, то держится и связано – если можно употребить выражение несколько дикое – железными и адамантовыми словами; так что, пока эти слова не будут расторгнуты либо тобой, либо кем-нибудь мужественнее тебя, – кажется, никому не возможно сказать хорошо, говоря иначе, чем я теперь говорю. У меня всегда одна и та же речь; не знаю, как это бывает; но когда я напал на какую-нибудь мысль, как теперь, никто не может утверждать иначе, не делаясь смешным. Итак, полагаю, что это справедливо. Но как скоро справедливо, и обида для самого обидчика есть величайшее из зол, а то, когда обидчик не подвергается наказанию, – даже, если возможно, и больше этого величайшего зла; то какой помощи не могущий доставить себе человек будет поистине смешон? Не той ли, которая отвратила бы от нас величайший вред? По всей справедливости, самая постыдная помощь – именно эта: не мочь пособить ни себе, ни своим друзьям, ни родственникам; вторая же будет близкая в отношении ко второму злу, третья – к третьему, и так далее. Чем выше по природе известное зло, тем прекраснее возможность подать против него помощь и тем постыднее невозможность. Так или нет, Калликл?