Мера всех вещей

Калл. Этот вопрос твой еще не прост, потому что есть риторы, которые, что ни говорят, говорят по благопопечительности о народе, а есть и такие, каких разумеешь ты.

Сокр. Довольно. Как скоро и тут – два рода, то один из них, вероятно, ласкательство и постыдное краснобайство, а другой – дело прекрасное, направляющееся к тому, чтобы души граждан оказались наилучшими; это – усилие говорить о вещах наилучших, приятно ли то будет слушателям или неприятно. Но подобной риторики ты никогда не знавал; а если о таком риторе можешь сказать, то почему не объявишь и мне, кто он?

Калл. Да, клянусь Зевсом, я не могу указать тебе ни на одного из нынешних риторов.

Сокр. Что ж, а из древних можешь ли указать на какого-нибудь, через которого афиняне, как скоро он начал ораторствовать, имели причину сделаться лучшими, тогда как прежде были хуже? Я-то, по правде, не знаю, кто был бы таков.

Калл. Как? Разве не слыхал о доблестном муже Фемистокле, о Кимоне, Мильтиаде и Перикле, который умер393 недавно и которого сам ты слушал?

Сокр. Да, если то, что прежде называл ты добродетелью – разумею удовлетворение собственным пожеланиям и страстям других, – есть истинная добродетель. А когда не так, когда истинно – другое, что принуждены были мы допустить в последующем разговоре, то есть когда пожеланиям, которые, быв удовлетворены, делают человека лучшим, надобно удовлетворять, а худшим – не надобно, и для этого требуется какое-то искусство? Такого в числе упомянутых мужей можешь ли ты найти?

Калл. Не знаю, как сказать.

Сокр. Однако ж, если станешь искать хорошо, то найдешь. Начнем-ка так себе спокойно рассматривать, и увидим, был ли таков кто-нибудь из них. Например, человек добрый и говорящий для наилучшего, что бы он ни говорил, будет ли износить пустяки, не имея в виду ничего? Равно как и все художники, каждый смотря на свое дело, не наобум станет выбирать нечто и прилагать к собственной работе, что прилагает, но будет делать это с целью, чтобы своему произведению сообщить известный образ. Вот, если хочешь, посмотри на живописцев, домостроителей, корабельных мастеров и на всех других художников – на любого из них, как всякий, что ни кладет, – кладет в какой-либо порядок и требует, чтобы одно было прилажено и подстроено под другое, пока целое не придет в состояние упорядоченного и благоустроенного произведения. А как поступают именно эти, теперь только упомянутые художники, так поступают с нашим телом врачи и гимнастики, то есть известным образом устраивают его и упорядочивают. Согласимся ли, что это так, или не согласимся?

Калл. Пусть это будет так.

Сокр. Следовательно, дом, в котором замечается порядок и благоустроенность, должен быть дом хороший, а когда беспорядок – то худой?

Калл. Полагаю.

Сокр. Не то же ли и корабль?

Калл. Так.

Сокр. Да то же, сказали мы, и наши тела?

Калл. Конечно.

Сокр. Ну а душа? При беспорядке ли будет она хороша или при каком-нибудь порядке и благоустроенности?

Калл. На основании прежних положений необходимо допустить и это.

Сокр. Но какое имя дается телу по причине существующего в нем порядка и благоустройства?

Калл. Ты разумеешь, может быть, здоровье и силу?

Сокр. Да. А как называется то, что от порядка и благоустроенности бывает в душе? Постарайся найти и сказать, какое бы этому имя?

Калл. Почему не скажешь сам, Сократ?

Сокр. Да если тебе угодно, я скажу; а ты – покажутся слова мои хорошими – подтверди, а не то – обличи и не допускай. По моему мнению, добропорядочности телесной имя – благосостояние, от которого в теле происходит здоровье и всякое другое телесное совершенство. Так или нет?

Калл. Так.

Сокр. А добропорядочности и благоустроенности душевной название – законность и закон, откуда законные и благонравные действия или справедливость и рассудительность. Подтверждаешь или нет?

Калл. Пусть так.

Сокр. Не на это ли смотря, тот ритор – искусный и добрый – будет приноравливать к другим и речи, которые говорит, и все дела? Дает ли он дар – даст, отнимает ли что – отнимет, не то ли всегда имея в виду, чтобы в душах его граждан жила справедливость, а неправда была изгоняема; жила рассудительность, а безрассудность и необузданность была оставляема; жила и всякая другая добродетель, а зло удалялось? Соглашаешься или нет?

Калл. Соглашаюсь.

Сокр. Ведь какая польза, Калликл, телу, страдающему и расстроенному, давать пищу в большом количестве, хотя бы и самую приятную, равно как питье и другие вещи, которые принесут ему не пользу, но по всей справедливости – скорее противное тому, или даже и того менее? Так ли?

Калл. Пусть так.

Сокр. Я не думаю, что человеку с расстроенным телом жить выгодно, потому что так и жизнь необходимо расстраивается. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Не правда ли также, что здоровому врачи большею частью позволяют исполнять желания, например, голоден – есть, жаждет – пить, сколько хочется; больному же просто запрещают удовлетворение пожеланий? Это-то допускаешь ли?

Калл. Допускаю.