Мертвые мухи зла

— Мы наскучили нашему гостю… Как вас зовут?

— Матрос… То есть… Сергей. Вы извините. Я просто услыхал и запомнил. Это так… Не могу объяснить. Это из другого мира.

— И… эти самые очи вам, конечно, нравятся больше, чем, скажем, пресловутые… ласточки? — насмешливо улыбнулась Татьяна.

Пожал плечами. Что им сказать… Насмешничают… А ведь не хочется уходить. Не хочется.

— Понимаете… Ласточки эти… Это — увиденное. Из жизни. А солнце Завета… Это из самого сердца, разве не так?

Они снова переглянулись, Ильюхин понял… что его слова прозучали неожиданно, возникла даже некоторая растерянность. И вдруг Мария ободряюще улыбнулась…

— Извините… — Ильюхин попятился и взялся за ручку двери. — Если вам что понадобится — вы без стеснения… Обращайтесь, значит. Я здесь часто бываю. Препятствий не будет.

— А… комендант? — удивилась Татьяна. — Он строг до невозможности.

— Это ничего… — сказал с усмешечкой. — Комендант ничего не заметит.

— И письмо можно отправить? — спросила Ольга.

— Нет, к сожалению… На почте изымут. Но если придумаете адрес и прочее, то можно. Ваш адресат интересен, если письмо отправляете вы. А если не вы… — улыбнулся. — Революция не разорится и не падет.

А про себя подумал: от этого — нет. Она падет от другого. Она просто сожрет себя. Без остаточка…

Восстание чехословацкого корпуса стало реальностью, один за другим уходили под власть полубелых социалистов красные доселе города и деревни. В Сибири формировались повстанческие отряды, возникала новая армия — на руинах старой. В середине июня Юровский получил шифровку из Москвы и вызвал Ильюхина. Сказал, наливаясь синюшно:

— Тебя касается в первую очередь…

Подпись Ленина. Слова страшные: «Возникает впечатление, что вы так ничего и не поняли. Дело не в кучке отбросов, ранее именовавшихся «династией». Дело в возможном прицеле врагов и недругов советской власти. На политическом поле России много всего. Но Романовы олицетворяют трехсотлетнее благоденствие российских подданных — мы можем не играть словами и понятиями, это так. И это самые широкие слои населения уже начинают понимать. Что это означает? Пусть сегодня Николай никому не нужен. А завтра? Мы можем поручиться, что завтра он не станет знаменем контрреволюции и все отребье — от юга России до ее севера не хлынет под эти подмоченные, но — знамена? Посему предписываю вам незамедлительно изыскать способ и метод ликвидации Романовых, а также всех причастных. Революции не надобны свидетели! Главное: центральная власть должна остаться абсолютно непричастной».

Поднял глаза.

— А вы ожидали поздравлений с успехом?

— Не дерзи. И так тошно. Твои предложения?

— Переписка… Смешно. Если сработает — вперед!

— А нет?

— Есть одна идейка… Реквизируйте и просмотрите их драгоценности. Там должны быть особо ценные, понимаете? Мы обвиним их в краже из государственных хранилищ, этого достаточно для пули в лоб всем.

— Но это их личные, личные, ты что, не понял?

Нахмурился.

— Ни у кого из нас нет ничего личного. У них — тем более. А Владимиру Ильичу что ответите? Ну, и то-то…

Юровский сжал голову ладонями.

— А фотографии передать во все газеты всего мира?.. Мы еще послужим под твоим началом, Ильюхин… И откуда это в тебе…

— От нашей партии, товарищ…

Юровский ошеломленно вскинул голову, всмотрелся. Это было похоже на издевку. Но — нет… Глаза сияют неземным пламенем, губы сжаты, ноздри дышат, как паровоз. Н-да… — поднес спичку, шифровка вспыхнула и рассыпалась в прах.

Кудляков расхохотался, но как-то странно:

— Он… поверил?

— А то…

Помолчал. Вздохнул.

— Но ты понимаешь, что предложил беспроигрышный вариант?

— Не дрейфь, подруга… Мы их до этого варианта семь раз спасем.

— Ну… Твоими молитвами. А знаешь, Ильюхин? Тебе бы лет десять-двенадцать тому к нам, в Охранное — тебе бы цены не было. Кто знает… Может, ты бы один придумал такое, что и Ленин, и Троцкий, и эсеры эти… Все бы передохли, как мухи, а?

— А чего же не позвали?

Кудляков только руками развел.

Войков сделался совсем тощим и стал похож на жердь с нелепо напяленным на нее костюмом. Встретились случайно. Ильюхин приходил в Кафедральный собор — на встречу с Баскаковым и Острожским. Во время службы проще было передать задание и деньги от «Кудлякова». Священник размахивал кадилом, с детства знакомые слова все равно воспринимались панихидой по покойнику. Не любил Ильюхин православные храмы. Чудилось ему что-то ненастоящее, неискреннее во всем обиходе, в людях, в словах. Однажды признался матери, та начала мелко креститься, прижала голову сына к груди: «Что ты, что ты, Сереженька, это великий грех, великий!» — «А как батюшка по ночам к Нюрке шастает?» Нюрка была легкая женщина через дом. «Ну… — растерялась мать. Это в нем человеческое, дурное взыгрывает. А когда он служит — он с Господом говорит. И мы вместе с ним». — «А как же евонная попадья, Евдокия, матушка? Она, поди, рада несказанно!» Дала затрещину, расплакалась: «Ты в кого такой растешь? В Антихриста? Им и станешь, если не уймешься!» Давно это было… Уж и бедной мамы поди нет на свете, и отец затерялся на просторах Сибири — как уехал на заработки, так и пропал.