Мертвые мухи зла

Вихляя довольно пухлым задом, начала подниматься по лестнице вверх, вверх — знакомый путь…

— К диванчику, что ли? — осклабился Ильюхин. — Я свой… не на помойке нашел, чтоб ты себе имела.

— Во-о, дурак… — Она покачала головой. — Если ты не разыгрываешь спектакль — то я не понимаю, что в тебе нашли… наши люди…

— Ваши? — обомлел и даже отступил в угол знакомой ниши.

— Наши-ваши, садись, глупец безмозглый…

— Не дерзи, а то…

— Медицина, олух! — Ухватила за причиндалы, да так крепко, что взвыл, отпустила, поморщилась. — Я права. Есть за что подержаться. А это, согласно Гиппократу, означает: здесь — много, — показала, — там — пусто, — постучала Ильюхину по голове. — Но это только преамбула…

— Пре… Чего?

— Вступление, умник. Я от Феликса.

— Ну?

— Он просил передать, что…

— Ну? — сделал нарочито глупое лицо. Рожу. Она взбеленилась:

— Не играй, артист… Третья стража.

— Ну?

— Что «ну»?

— Это вы от ВЦИКа, товарка.

— Пароль общий для всей операции.

— Я пошел…

Схватила за руку, вывернула, стало так больно, что вполне всамделишно застонал.

— Феликс и это предусмотрел. Так вот: он велел сказать тебе, недоверчивому, напомнить велел… Ты взял со стола, из пачки листов, один. И подал Феликсу. На этом листочке Феликс нарисовал схему ВЧК.

Вот это да… И крыть нечем.

— Какое задание? И зачем этот маскарад?

— Слушай сюда! Войков — он как многие. Ни туда, ни сюда. Жуир, прожигатель жизни. Здесь Юровский ничего искать не станет. А задание… Вот, послушай. Есть мнение найти похожих на Романовых, на всю семью — он, она, четыре сестры, мальчик. Людей одурманить. Расстрелять и закопать. Настоящих — вывести из дома и вывезти из города. Если надо — до поры спрятать.

— Поговорим… — План показался диким, несбыточным. — Ты лучше скажи, под каким соусом ты заявилась в этот дом?

— Да просто все… Неделю назад представилась купеческой дочкой Варфоломеевой, из Златоуста. Подарила «на революцию» его жене золотой сервиз — вилки, ложки, ножи и прочее на двадцать четыре персоны. Сказала, что «следю» за тобой давно, желаю в объятья. Она и устроила.

— Это все… ради нашей… встречи?

— Любимый, хочу! Прямо сейчас! — завопила дурным голосом и, повалив Ильюхина на диван, начала покрывать его лицо безумными поцелуями.

— Какая страсть, какая страсть… — проворковал Войков с предпоследней ступеньки. — Зной, восторг и маргазм, или как там?

— Спасибо тебе, тариванищ! — проорал Ильюхин. — Не забуду по… гроб и мать родную — тоже!

— Продолжайте, товарищи! — Войков ушел, видимо ничего не заподозрив.

Она поднялась, отдуваясь.

— А ты на баб падкий… — сказала равнодушно. — Чувствуется и ощущается. У вас все мгновенно затвердело, ситуайен Ильюхин. Завтра утром я ожидаю тебя у театра. Оберегайся. Ты должен прийти без хвоста.

Переспрашивать не стал, догадался: «хвост» — люди Юровского.

Ах, как не хотелось вставать… Разводить полудохлый примус, кипятить чай, доедать вчерашнюю горбушку с затвердевшей рыбиной неизвестного происхождения. «Вот, — думал, — нехорошо вышло. Пробил голову хозяйке и некому теперь разогреть, подать, убрать и купить. Что мы, мущины, без женщин? Пусто дело, как ни крути. И срамной вопрос… Удобно было. Неудобно стало. А удобство — оно превыше всего!» Но поднялся, умылся, взглянул на часы — до театра топать минут пятнадцать, так что пора. Отправился не евши, не пивши, в самом дурном расположении духа. Где теперь заправиться? Негде. И пропади все пропадом…

Пришел вовремя, она уже ждала. Узнал по стреляющим глазам, пронзительным и бездонным. А вот одежда была совсем иная. Перед ним стояла не то учительница из реального, не то курсистка. Препятственная дамочка, жаль, что призыв Войкова отведать сладенького был только выдумкой…

— Ступай за мной… — Открыла дверь служебного входа, начала подниматься по лестнице. Послушно двигался следом, понял: лишние разговоры ее раздражают. Наконец вошли в какую-то залу. Здесь у огромного, во всю стену, зеркала дергали ногами девицы в коротеньких юбочках, Ильюхину они показались совсем голыми.

— Сейчас… — осторожно приоткрыла двери, заглянула и поманила пальцем: — Смотри…

На длинном диване сидели: купец в старинной одежде, его жена в сарафане, четверо дочерей в старинных платьях и сыночек лет четырнадцати в солдатской одежде. Все они позировали художнику. Тот суетился у мольберта видимо, рисовал семейный портрет.

— Есть картина художника Рябушкина: «Семья купца». Не видел? — Ильюхин не успел даже рта раскрыть, как она уже оглядывала его с головы до ног сквозь прищуренный глаз и гадко улыбалась. — Хотя что это я? Ты вообще хоть одну картину в жизни видел?

Ильюхин рассвирепел: шалава, дешевка чертова.

— В одна тысяча пятнадцатом был я в Петрограде, в увольнительной. Оказался на набережной, у Зимнего. Дай, думаю, зайду…

— Ты мне макароны не развешивай… И встретил тебя сам государь и повел, повел, а ты…

— Не государь. Не знаю кто. Но пустили. Всех в этот день пускали. И я смотрел и смотрел… — Вгляделся в лицо «шалавы». — А я еще вчера заподозрил, что ты на одно лицо с этой… как ее? Дева Мария, только у итальянцев?

— Мадонна? — спросила, каменея.