Мертвые мухи зла

Вслушивался, напрягался, батюшка уже заканчивал: «Осанна в вышних, на земли мир, в человецех благоволение…» Вышел из храма первым, забыв повернуться к иконе и перекрестить лоб, наказание последовало мгновенно. Расхристанная женщина в рваном платке сильно пихнула в спину и прошипела: «Прихвостень жидовский!» Н-да, где найдешь, где потеряешь… Добр верующий человек и любит врагов своих по заповедям.

Да ведь не все враги? Ну — Войков, Голощекин, тот же Юровский? Эти да! А другие? Их тысячи, и они маются, как и все остальные. Почему же они враги?

Но исстари привык видеть в каждом черноволосом с выпуклыми глазами чужака, способного предать, отнять, пересечь дорогу в самый острый момент. Так уж сложилось. А что делать?

С этими мыслями вышел к Гостиному двору (решил дать «кругаля», чтобы осмотреться и избавиться от «наружки», если что). Здесь и увидел Войкова. Тот наблюдал, как на потрепанный «фиат» грузят какие-то коробки, ящики и свертки.

— А-а, та-ащ Ильчухин, собственной персоной! Давно не виделись, Силантий Викентьевич?

— Я — Сергей Иванович, — уронил хмуро. Эта дурацкая манера не то шутить, не то общаться привела в ярость еще в прошлый раз.

— Да Адонаи с ним совсем, тащ мой дорогой. Я вот к чему: сегодня ввучеру моя дает отходную…

— Помирает, что ли? — решил пошутить и Ильюхин.

— Не умеете, не получается у вас! — почему-то обрадовался Войков. Учитесь у меня, таращищщ Кучухин. Посидим, потанцуем, там есть одна… М-м-м… — поцеловал сжатые кончики пальцев. — Умрете из-под нее, на ней и сбоку, ручаюсь. Она вас приметила и вся из себя. Страдает, значит. В восемь вечера. Ждем.

Подумал: а что? Уклоняться от такого — слабость проявлять. Их замыслы открываются незаметно и в самых разных местах и обстоятельствах. Пойду.

Не заметил, как о недавно еще самых родных и близких вдруг стал говорить «они», «их», «у них». Отделил себя.

— Ладно. А… Адонаи… Это что?

— Это кто, товарищ. Так евреи называют своего бога. А что?

— Любопытно.

— Вы еще от своего Христа не избавились, а уже заинтересовались Адонаи. Вы склонны к мистицизму, товарищ. В чем урок? А в том, что все эти иеговы, адонаи, махметы и аллахи, а также и христы-кресты — чушь собачья! Запомните и не подавайтесь! Товар Ульянов все это пре-зи-ра-ет! И мы должны.

Рассказал Кудлякову. Тот поморщился:

— У нас в Охране евреев полагали источником всех бед. Не знаю… Я не склонен так думать. К примеру: самые лучшие, самые талантливые наши агенты были евреи. С одной стороны, большинство этого народа сеяло революцию и участвовало в ней. И участвует. Страшно участвует, сам знаешь. С другой… Был, скажем, один такой, член союза офицеров этой национальности. При Временном правительстве многие евреи стали офицерами. Так вот: большевики его арестовали, посадили в Таганскую тюрьму, а он захватил автомобиль во дворе тюрьмы, расстрелял охрану и бежал. Так-то вот… Помнишь, Христос сказал: «По делам их узнаете их…»

Вечером Ильюхин погладил брюки и форменку, почистил ботинки и отправился на бал.

Нынче манер был другой, заметил сразу. Супруга стояла у входа, величественно подняв красиво посаженную голову, в руке у нее была винтовка со штыком, приходящие отдавали честь и насаживали на штык мятые николаевские купюры.

— Проходите, товарищ… Проходите… А почему вы рвете о штык советскую ассигнацию?

— У меня нет другой… — затрепетал совслуж, наверное — из Совета, но «часовая» была неумолима.

— Это акция по дестабилизации советской денежной системы! Взять его!

И то ли взаправду, серьезно, то ли в шутку, в поддержку театрального действа, два чекиста в кожанках уволокли бедолагу в дом напротив.

Подошел, поздоровался, пожал плечами.

— У меня денег вообще нет. Никаких.

Она отдала честь:

— Вас приказано безденежно. Проходите, товарищ Папухин.

«И черт бы вас всех взял…» — миновал тамбур, и сразу же наткнулся на хозяина. Тот расцвел, как роза.

— Трищ Почепухин! Аллюр полкреста! Атас, Атос и всяко-разно! Я счастлив. У нас вечер революционного сопровождения! Прошу!

Оркестр играл «Марсельезу», несколько пар пытались танцевать, но не получалось, немыслимый ритм сбивал с толку.

— А вы, вы сможете? — Войков заморгал.

— А вы? — выдавил улыбку. Жердяк хренов. Петрушка чертова…

— А ну-ка… — Войков подхватил под талию, облапил, поволок, раскачиваясь, словно маятник каких-то немыслимых часов, и вдруг ощутил Ильюхин, что… получается. Вихляющий, ломкий, спотыкающийся танец самым необыкновенным образом укладывался в гимн революционной Франции.

— Вот, — назидательно поднял палец, отпуская Ильюхина. — Из чего мы делаем вывод о том, что все полы… пола?.. полы имеют реальную возможность к сожительству! Но вас, товарищ, я не совращаю, нет. Слишком ответственна ваша задача… А вот и ваша фифочка, какова?

От стены отделилось некое существо в красном платке и пестрой ситцевой кофточке, огненно-рыжие взлохмаченные волосы жестко закостенели в изначально приданной им форме, губы ярче флага, брови цвета сажи — она была образцовой девкой революции, только с панели.

— Чего тебе? — ощерился. — У товарища Пуйкова живот пучит?

— Иди за мной, идиот с «Авроры»…