Метафизика Петербурга. Немецкий дух

Церковные власти довольно косо смотрели на присутствие в непосредственной близости от православной столицы города, обитатели коего за малым исключением были протестантами или католиками . Главный предмет опасений состоял в том, что запретить спонтанное повседневное опасение православных москвичей с инославными обитателями Ново-Немецкой слободы не представлялось возможным.

Историкам известен целый ряд случаев успешного обращения слободских немцев в православную веру. Нет нужды говорить, что они гласно приветствовались церковными иерархами. Что же касалось негласных постановлений, то ими предписывалось самое внимательное наблюдение за новообращенными, с особым вниманием к тому, "кто из них како житие свое препровождает и крепко ли [веру] ону и церковные предания содержит" [149] . В случае, если вывод был неблагоприятным, то православный немец имел все шансы отправиться укреплять свою веру на берега Оби или Иртыша.

Сохранились и сведения о переходе русских людей в лютеранство. По всей видимости, наиболее показателен здесь пример Дмитрия Тверитинова. Поступив в ученики к аптекарю Ново-Немецкой слободы, он быстро освоил немецкий и латинский языки, подружился с немцами и в конечном счете "совратишеся с правого пути, утвердишеся в ереси Мартина Лютера". Вслед за этим, московский энтузиаст составил небольшой кружок единомышленников из числа русских людей, один из которых был цирюльником, другой – "овощного ряду торговым человеком", третий – хлебопродавцем.

Одним словом, кружок Тверитинова объединил вовсе не заучившихся богословов, но самых простых людей, и в этом была его сила (нужно, впрочем, оговориться, что в состав кружка вошел и по крайней мере один студент новооснованной Славяно-греко-латинской академии, по имени Иван Максимов). Не вызывает сомнения, что еще в середине века деятельность кружка была бы пресечена с примерной жестокостью. Но времена уже были петровские (Тверитинов приехал в Москву в 1692 году).

Конечно, с течением времени последовал донос куда надо, деятельность кружка пресекли. Однако расследование пошло вяло, потом совсем вяло – и дело, судебная перспектива которого была вполне однозначна с точки зрения наших блюстителей веры, развалилось само собой, на корню. В довершение конфуза преследователя кружка, богобоязненного Стефана Яворского, царь определил задорного лютеранина Тверитинова к нему же на службу, в качестве лекаря.

Не отрицая тут привкуса злой иронии, вообще характерной для отношений зрелого Петра I с предстоятелями православной церкви, причиной такого решения могли стать и просто воспоминания юности. Дело здесь было в том, что Петр Алексеевич в годы ветреной юности сам усиленно посещал Немецкую слободу и даже встречался там с Тверитиновым. Любопытно, что богословский трактат "лютероборческого направления", написанный Стефаном Яворским под живым впечатлением прений с людьми психологического склада Дмитрия Тверитинова, стал известен Петру, очень его рассердил, и стал одним из решающих аргументов в пользу начала церковных реформ.

Гравюра и икона

Примеры прямых контактов такого рода легко продолжить, однако активный прозелитизм отнюдь не определял основного русла немецко-русских религиозных контактов. Гораздо важнее был общий тон, еще не обозначившийся вполне, однако уже внятный духовному зрению внимательных наблюдателей. Представление о нем проще всего составить, если пойти в Русский музей и пройти вдоль ряда икон, от самых старых – до написанных в семнадцатом веке, в преддверии петровских реформ.

С начала и почти до самого конца экспозиции, перед нашими глазами будут представать все новые образцы почтенного "умозрения в красках", с его верным следованием указаниям древних "лицевых подлинников", с почти чуждой для современного глаза, но все же неповторимо прекрасной и узнаваемой сразу, "обратной перспективой" и совершенно своеобразной палитрой.

На середине семнадцатого столетия эта традиция обрывается почти сразу, и перед нашими глазами предстают творения какого-нибудь Симона Ушакова или его единомышленников, с их грязноватой гаммой, изобилующей мутными желтыми, оливковыми или лиловыми мазками, предельным натурализмом – и, разумеется, прямой перспективой, размеченной с прямотою старательного, но безнадежно тупого приготовишки. На место "окна в вечность" поставлено "окно в Европу"!

"А все то кобель борзой, Никон, враг, умыслил, будто живыя писать, устрояет все по фряжьскому, сиречь по немецкому", – выразил общее мнение приверженцев старины Аввакум в трактате, специально посвященном проблемам иконописи, и с замечательной выразительностью, неотъемлемо присущей его стилю, заключал: "Ох, ох, бедная Русь, что-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!".