Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Под воздействием общечеловеческой повестки, эмпатии и прочих атрибутов истерического дискурса, позиция аналитика подвергается дезактивации. Однако реконструировано истерическое желание может быть только в аналитическом поле – вне его оно не получает репрезентации и действует под другими социальными масками. Таким образом, когда желание аналитика лишается полномочий, не остается никаких средств отличить желание истерички от ее требования. Последнее отчасти объясняет, почему масштабное и неприкрытое вторжение истерического дискурса в клиническую риторику проходит сравнительно незамеченным и долгое время не встречает не только возражений, но даже не удостаивается комментария.

Описанным обстоятельствам Лакан и адресует свое замечание, которое пришлось на пик обострения отношений с французской гуманитарной средой, пронизанной типичным для своего времени философским ангажементом. Психоаналитик, согласно Лакану, не нуждается ни в чем из того, что гуманистические или, напротив, радикальные соображения любого свойства могут ему предложить. Ему нужно лишь, «чтобы в ткани его бытия не оказалась распущена ни одна петля»[34].

Не может быть случайностью, что сам Лакан оказался в итоге в позиции выкидыша, абортированного плода, чье изгнание из Международной психоаналитической ассоциации не только явилось закономерным итогом изначальной несовместимости, но и продемонстрировало, что в основе такого единства лежит не столько авторитарность, которую ассоциации приписывают бывшие члены, сколько нечто чрезвычайно напоминающее работу скорби.

Неверно было бы полагать объектом скорби самого Фрейда – ничто не указывает, будто аналитики когда-либо нуждались в этой фигуре помимо чисто профессиональной необходимости. Однако Фрейд здесь безусловно присутствует, поскольку доступ к объекту, на котором зиждется желание аналитика, имел только он. Отрицание существования этого объекта в конечном счете приводит к его возвращению на территорию анализа, поскольку аналитик нуждается в нем для поддержки своего желания независимо от воззрений на собственную практику.

Любые попытки отказать этому объекту в статусе основной движущей силы анализа и даже приписать ему разрушительный потенциал, когда его преследование аналитиком становится слишком заметным, не умаляют его значения. Без учета последней анализу не удастся выйти за теоретические пределы метаязыковой позиции в отношении собственной практики, предполагающей, что аналитика держит в анализе некая общая склонность, приправленная доброй волей и суммой профессиональных достижений. Все это нисколько не проясняет причин деятельности аналитика, даже продвигает его в понимании природы невроза или в развитии техники.

Вся доступная для изучения история анализа показывает, что те, кто уклоняется от реальности этого объекта и ее следствий, вынуждены довольствоваться косвенными объяснениями существа аналитической практики, чреватыми распространением в профессиональной среде того ханжества, к которому так чуток был Лакан. Нежелание понимать характер изменений, произошедших в субъекте, чье желание впервые в истории преобразовалось в желание субъекта анализирующего, свойственно большинству специалистов. Можно даже утверждать, что оно лежит в основе взаимодействия психоаналитика с себе подобными. Не знать, что случилось в этой области во времена, давно минувшие и никакого отношения к актуальной аналитической деятельности не имеющие, – священное право любого аналитического сообщества независимо от тех теоретических высот, на которые его возносят ключевые для этого сообщества фигуры.

Данный аспект ускользает от внимания представителей не только долакановского, но и наследующего Лакану анализа, поскольку, невзирая на требование уделять первостепенное внимание желанию аналитика, Лакан оставляет в стороне вопрос о его объекте и связанной с ним тревоге. Вот почему на территории, где работают с лакановским методом, бережно сохраняя означающие, в которые он оформлен, продолжают тем не менее умалчивать об основах аналитического желания точно так же, как это делал аналитик долакановского периода. Это противоречит представлениям тех, кто в заданном Лаканом направлении увидел средство не только продвижения аналитической мысли, но и радикального обновления положения самого аналитика – если первое было достигнуто в полной мере, то вторая надежда себя не оправдала. По-видимому, речь здесь идет о чрезвычайно устойчивых основаниях, не зависящих от того, насколько создатель школы, которая обещала произвести в позиции аналитика революцию, виртуозен как мыслитель и глубок как исследователь. К слову, Фрейд прекрасно отдавал себе в этом отчет, когда настаивал, что в продвижении и укреплении позиций анализа личные качества аналитика не имеют решающего значения – недооцененный многими тезис, который был интерпретирован как нежелание Фрейда говорить о себе.