Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Несмотря на практическую неисчерпаемость циклов влечения, ограниченность рассматриваемой фазы очевидна. Вопреки надеждам Фрейда на ее благополучное генитальное разрешение, оформление невроза, которое в ней происходит, ставит субъекта перед невозможностью достичь удовлетворения иначе, как только систематически откладывая наслаждение, что обрекает его на расщепление и приковывает к анальному объекту. Откладывание это долгое время ошибочно считали следствием внешних сексуальных запретов, преодолеть которые пытались через сексуальное раскрепощение, определившее облик околополитического активизма – поначалу принимавшего антикапиталистические, а позднее гендерные и квир-ориентированные формы. Особенность последних состоит во внешней попытке преодолеть язык пола при фактическом поддержании границ половой сексуации за счет использования соответствующего дискурса. Термин «гендер», который служит стратегическим водоразделом между двумя философскими эпохами, ничего не меняет по сути – эксплуатируя умножение гендерных идентификаций, квир-движение тщится предложить субъекту то, что фазой второй сексуации просто-напросто не предусмотрено.

Напротив, психоаналитическое вмешательство стремится пересечь границы второй сексуации, и это единственная причина, по которой о желании аналитика вообще заходит речь. Невозможность точно обозначить эту причину вынуждает аналитиков концептуализировать анализ, противостоя как его многочисленным версиям, отступающим в область психологии, так и сомнению общества в его практической состоятельности и верифицируемости. Выказывая стоическое безразличие к этой критике (что, впрочем, не значит отсутствия тревоги по ее поводу), аналитическое сообщество оказывается перед ней бессильно в силу специфики собственной позиции, которая воспрещает реагировать или, во всяком случае, торопиться с публичными объяснениями. Столь же бесполезным для размежевания анализа с прочими практиками оказывается и простое перечисление принципов пресловутой «аналитической этики», поскольку большинство из них признаются и в рамках иных психотерапевтических методов. Строго очерчивая пределы допустимого в анализе, эти принципы ничего не говорят о том, что именно от желания аналитика исходит и каковы в конечном счете его намерения в отношении привносимого в анализ желания. Формально соблюдая предписанный этикет, аналитик попадает в двусмысленное положение, в котором, например, воспрещение прямого воздействия на анализанта, даже полностью аналитиком признаваемое, оказывается совершенно не связано с самой спецификой анализа.

В этой ситуации аналитику остается лишь голословно настаивать на отличии своей практики от других психологических инициатив, давно апроприировавших все элементы анализа, до каких только дотянулись. Вызванное этим смятение аналитиков, о котором они не в состоянии поведать, не прибегая к рационализации, восходит к фрейдовскому восклицанию, которое тот на закате своей деятельности, в 1938 году, приписал себе прошлому:

Я [тогда] считал… должна же быть инстанция, правомочная объявить: со всей этой бессмыслицей анализ не имеет ничего общего, это не психоанализ![47]

Однако по большей части аналитики неплохо с этим смятением справляются. Существуют специалисты, полагающие, что суть аналитической деятельности превосходно описывается двумя столпами их практики – интерпретацией и трансфером, полагая дополнительные объяснения излишними. Экономность этого жеста несомненно достигает цели, но при этом то, чем аналитическая практика в действительности отличается от прочих, а именно ее конечный продукт, предается умолчанию.

Как следствие, аналитик тщится вычленить в своей практике некую потаенную ценность, уникальное ядро, которое прояснило бы, в чем конкретно результат его деятельности состоит. Парадоксальным образом, невзирая на подобные усилия, продукт анализа до сих пор остается описанным скорее литературно, пусть и на языке психоаналитической теории. Как только аналитикам удается нащупать какое-либо мало-мальски весомое понятие, так тут же выясняется, что вне аналитического дискурса оно не функционирует, а все попытки опереться на него в объяснении сути происходящего в анализе сводятся к трюизмам.

Если спросить современного аналитика о предмете его деятельности, он в лучшем случае станет апеллировать к «прояснению содержания бессознательных процессов». Даже специалисты, вооруженные лакановским аппаратом, позволившим поставить вопрос о желании напрямую, не прибегая к фрейдовской метафоре «бессознательного», предпочитают выражаться уклончиво. В стремлении снять с себя подозрения в излишнем вмешательстве они настаивают, что их деятельность сводится к прояснению «собственного желания» анализанта, то есть используют неспецифическую формулировку, которая на теоретическом уровне ничего в конечном счете не проясняет.