Метаморфозы

        Ей в посвященье возвел Эхион знаменитый в тенистой

        Чаще лесов. Отдохнуть захотели от долгой дороги.

        И охватила в тот миг Гиппомена не вовремя жажда

690 Совокупления, в нем возбужденная нашим наитьем.

        Было близ храма едва освещенное место глухое,

        Вроде пещеры. Над ним был свод из пемзы природной, —

        Веры старинной приют, а в нем деревянных немало

        Изображений богов стародавних жрецы посбирали.

695 Входят туда и деяньем срамным оскверняют святыню.

        И божества отвратили глаза. Башненосная Матерь[462]

        Думала их погрузить — виноватых — в стигийские воды:

        Казнь показалась легка. И тотчас рыжею гривой

        Шеи у них обросли, а пальцы в когти загнулись.

700 Стали плечами зверей человечьи их плечи. Вся тяжесть

        В грудь перешла, и хвост повлачился, песок подметая.

        Злость выражает лицо; не слова издают, а рычанье.

        Служит им спальнею лес. Свирепостью всех устрашая,

        Зубом смиренным — два льва — сжимают поводья Кибелы.

705 Их ты, о мой дорогой, а с ним и прочих животных,

        Не обращающих тыл, но грудь выставляющих в битве,

        Всех избегай. Чтобы доблесть твою не прокляли — двое!»

        Так убеждала она. И вот на чете лебединой

        Правит по воздуху путь; но совсем противится доблесть.

710 Тут из берлоги как раз, обнаружив добычу по следу,

        Вепря выгнали псы, и готового из лесу выйти

        Зверя ударом косым уязвил сын юный Кинира.

        Вепрь охотничий дрот с клыка стряхает кривого,

        Красный от крови его. Бегущего в страхе — спастись бы! —

715 Гонит свирепый кабан. И всадил целиком ему бивни

        В пах и на желтый песок простер обреченного смерти!

        С упряжью легкой меж тем, поднебесьем несясь, Киферея

        Не долетела еще на крылах лебединых до Кипра,

        Как услыхала вдали умиравшего стоны и белых

720 Птиц повернула назад. С высот увидала эфирных:

        Он бездыханен лежит, простертый и окровавленный.

        Спрянула и начала себе волосы рвать и одежду,

        Не заслужившими мук руками в грудь ударяла,

        Судьбам упреки глася, — «Но не все подчиняется в мире

725 Вашим правам, — говорит, — останется памятник вечный

        Слез, Адонис, моих; твоей повторенье кончины

        Изобразит, что ни год, мой плач над тобой неутешный!

        Кровь же твоя обратится в цветок.[463] Тебе, Персефона,

        Не было ль тоже дано обратить в духовитую мяту[464]

730 Женщины тело? А мне позавидуют, если героя,

        Сына Кинирова, я превращу?» Так молвив, душистым

        Нектаром кровь окропила его. Та, тронута влагой,

        Вспенилась. Так на поверхности вод при дождливой погоде

        Виден прозрачный пузырь. Не минуло полного часа, —

735 А уж из крови возник и цветок кровавого цвета.

        Схожие с ними цветы у граната, которые зерна

        В мягкой таят кожуре, цветет же короткое время,

        Слабо держась на стебле, лепестки их алеют недолго,

        Их отряхают легко названье им давшие ветры.[465]

КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

        Но, между тем как леса и диких животных и скалы,

        Пенью идущие вслед, ведет песнопевец фракийский,

        Жены киконов, чья грудь, опьяненная вакховым соком,

        Шкурами скрыта зверей, Орфея с вершины пригорка

5      Видят, как с песнями он согласует звенящие струны.

        И между ними одна, с волосами, взвитыми ветром, —

        «Вон он, — сказала, — вон он, — презирающий нас!» — и метнула

        В полные звуков уста певца Аполлонова тирсом,

        Но, оплетенный листвой, ударился тирс, не поранив.

10   Камень — оружье другой. Но, по воздуху брошен, в дороге

        Был он уже побежден согласием песни и лиры:

        Словно прощенья моля за неистовство их дерзновенья,

        Лег у Орфеевых ног. А вражда безрассудная крепнет;

        Мера уже прейдена, все безумной Эринии служат.

15   Все бы удары могло отвести его пенье; но зычных

        Шум голосов и звук изогнутых флейт берекинтских,[466]

        Плеск ладоней, тимпан и вакхических возгласов вопли

        Струн заглушили игру, — тогда наконец заалели

        Выступы скал, обагрясь песнопевца злосчастного кровью.

20   Завороженных еще его пения звуками, разных

        Птиц бесчисленных, змей и диких зверей разогнали

        Девы-менады, отняв у Орфея награду триумфа.

        Вот на него самого обратили кровавые руки.

        Сбились, как птицы, вокруг, что ночную случайно приметят

25   Птицу, незрячую днем; в двустороннем театре не так ли

        Ждет обреченный олень, приведенный для утренней травли,

        Вскоре добыча собак! На певца нападают и мечут

        Тирсы в зеленой листве, — служений иных принадлежность! —

        Комья кидают земли, другие — древесные сучья.

30   Те запускают кремни. Но и этого мало оружья

        Бешенству. Поле волы поблизости плугом пахали;

        Сзади же их, урожай себе потом обильным готовя,

        Твердую землю дробя, крепкорукие шли поселяне.

        Женщин завидев толпу, убегают они, побросали

35   В страхе орудья труда — кругом пораскиданы в поле,

        Где бороздник, где мотыга лежит, где тяжелые грабли, —

        Буйной достались толпе! В неистовстве те обломали

        Даже рога у волов, — и бегут погубить песнопевца.

        Руки протягивал он и силы лишенное слово

40   К ним обращал — впервые звучал его голос напрасно.

        И убивают его святотатно. Юпитер! Чрез эти

        Внятные скалам уста, звериным доступные чувствам,

        Дух вылетает его и уносится в ветреный воздух.

        Скорбные птицы, Орфей, зверей опечаленных толпы,

45   Твердые камни, леса, за тобой ходившие следом,

        Дерево, листья свои потеряв и поникнув главою, —