Метаморфозы рассердились

Шатаясь, Ынбёль склонилась над жертвой. Взглянула на неё — на разломленное лицо, на ленты, ползущие из глаз. С надломом в локте занесла кинжал. Услышала под собой болезненное и тяжёлое:

— Сердце… опухло…

Вздрогнула и остановила время для Эллиота, но запустила его на часах, валяющихся под кухонным столом. Шестое чувство безупречно среагировало: все стрелки действительно закрутились. Снова.

Кое-кто погиб.

Ынбёль выронила кинжал под колени. Взглянула на пунктир и веснушки, что окрасили снег. Сломалась, легла на землю.

Напоминало сон. Эллиот, такой открытый Эллиот лежал под боком. Его руки были выгнуты и раскинуты. Снег на льду не таял, а на такой белой коже — тем более. Пришлось укрыть свою любовь мантией, согреть, спрятать от наевшихся ведьм и луны. Из порезов перестали стекать речки, а зрачки больше не искали в лихорадке убийц.

Кое-кто правда мёртв.

Ынбёль обняла Эллиота, пока не отобрали. Что-то ему сказала в залитый кровью висок, напоследок уткнулась в шею, погладила раны и наконец-то зарыдала.

Час пришёл. Час наступил на кадык, выдавив его из горла.

Эллиот умер.

фаза 6

шестая: концепт смерти

Духи были перекормлены.

Бесплотные, они каким-то образом разрослись до немыслимых размеров.

Ковен едва не разорвало.

В кровожадную ночь жертвоприношения ведьмы зверски мучились. Стонали, почти ныли. Не могли удержать в себе пищу и магию, потому что были досыта наевшимися и досуха высушенными. Они не хотели даже видеть друг друга. Скрывались в тайниках. Зарывались в покрывала. Вяло шатались по дому, путая лево и право, отдирали себя от стен, ковров, раковин. Их тошнило чем попало: неостывшим углём, секретами, шерстью, полупрозрачными мышами, окаменелостями. Когда Эр-Джей выблевал кошачий глаз, то стал крушить комнату. Завалы посуды превратились в крошки. Эр-Джей бегал по ним босиком, стирая ноги в кровь и выискивая глаз. Когда нашёл — раздавил. Когда понял, что сквозь пальцы стекает всего-то иллюзия стекловидного шара, — завопил.

Ведьмы смешались и начали плесневеть. В этом хаосе напрочь отсутствовала система.

Эллиот Коди Моррисон грандиозно отыгрался на них, не зная этого.

Эллиот Коди Моррисон получил смерть, в ответ заставив проглотить столько жизни, что ковен почти лопнул.

Эллиот ведь… умер.

Где его тело? Ещё важнее — где душа?

Держась за голову, Ынбёль раскачивалась на кухонном стуле. Вряд ли в полном одиночестве, кто-нибудь невидимый наверняка за ней наблюдал. Не хотелось выходить на улицу, в темноту. Не хотелось двигаться, дышать, страдать и сострадать. Не хотелось быть.

Еда — скорбь, скорбь — снег, который падал, когда кто-то волшебный умирал. День за днём Ынбёль теперь будет питаться метелью.

В доме творился беспорядок. Кружки, тарелки и чашки с бисером разбивались, стоя на местах, а сундуки с килограммами ритуальных свечей двигались сами по себе, оставляя на половицах царапины. Спички загорались прямо в коробках, но кто-то — явно потусторонний — их тушил. Следами неизвестных существ были облеплены потолки. В ванне купалось — тонуло — нечто призрачное; на бортиках запеклась бурая слизь.

Откуда-то доносился плач. Знакомый, хотя Ынбёль никогда его не слышала. Рискуя шеей, она спрыгнула на небезопасный пол, подожгла фитили и подхватила магией кости. Куриные, кажется. Обломки мебели и лопнувшая посуда крошились под ногами. Свечки, летящие за спиной, плохо горели. Со стен подозрительно капала кровь. Ынбёль пошла на плач, потихоньку скармливая кости коридорным жителям. Носы и клыки аккуратно касались её ладоней, но не щёлкали: никто сегодня не смел кусаться.

Ынбёль наугад вытянула руку и удивлённо погладила чью-то перьевую, многострадальную голову. Ощущение, что её чем-то распиливали. Пробитые части были горячими, клейкими. Где-то ютились ожоги. Перья слиплись. Сущность сама подставилась под поглаживания, но всё равно продолжала скрываться. Это был первый раз, когда она подошла так близко.

— Как тебя зовут? — спросила Ынбёль, терпеливо зависнув между пряной темнотой и дверью в комнату с плачем. — Ты разговариваешь?

Коридорное существо не ответило. Свечки, кружившиеся за спиной, погасли и стукнулись об пол.

— Ладно, — неуверенно начала Ынбёль. — Ты хочешь говорить на равных. Всё, я тебя не увижу.

Единственным светом была зелёная полоска из-под двери в комнату, в которой кто-то плакал. Можно прочесть заклинание и сколдовать сферу, хотя это сумасбродство. Ведьму не съедят, но откровенничать с ней не станут.

Ынбёль посмотрела вниз: под зелёным свечением можно было увидеть когтистые стопы.

— Я думала, что ты более… бесплотный.

— Я — Манок. Я пародирую птиц. Я ем птиц. Я — Манок. Я храню духов.

Ынбёль могла бы гордиться — с ней делились знанием. В любой другой день она бы завопила от счастья. В любой другой день Перси бы подслушивал, Лекси — увлечённо подглядывала, а Эш бы делал вид, что не настраивает зеркало на мистическую сущность.

В любой другой день с Ынбёль попросту бы не начали разговаривать.