Метаморфозы рассердились

А в их с Эр-Джеем беспорядочное обиталище и впрямь часто залетали голуби и воробьи. Наверное, всё дело в хлебных крошках или чипсах с паприкой. Птиц выгоняли швабрами, отпугивали травами для окуривания, ловили и бросали в коридоры, а потом больше никогда не находили. Теперь была ясна причина. Ясна, но не видна. Лишь очертания и когти на ступнях.

— Я — Манок. А ты холодная.

— Да-а. Есть такое. Как ты это почувствовал?

— Я — Манок. Я храню духов. Во мне ваша магия.

— А чего ты только сейчас показался?

— Ты холодная, — повторила сущность. — Раньше не была.

Плач усилился. Ынбёль отвлеклась и не сразу почувствовала, как существо выпрямило ноги, достав пыльной перьевой головой до потолка. Как склонилось над ней. Как зависло, капая слюной. В тёмных контурах было видно, какое оно высоченное и тонкое, а дыхание у него такое, будто пришло лето. Слепое, гнилое лето.

— Зачем ты вышел?

— Ореховое… цветёт.

Ынбёль оцепенела. Только сейчас смогла что-то ощутить — и это даже не страх. Проблеск.

— Что?

— Кто-то новый цветёт.

— Откуда знаешь?

— От кошки.

— Вёльва? — с надеждой предположила Ынбёль. — Психопомп?

— Вторая.

Тиран, значит. Он не был магическим, не умел проводить души и мог наткнуться только на чей-то труп — их тут в достатке.

— Я ем птиц. Ем жертв. Кто-то новый не стал птицей, которую невозможно отыскать. Ещё. Но сама ты никогда не найдёшь.

— Поможешь?

— Поможет тот, кто не ищет.

Ынбёль помрачнела, мечтая залезть в крепость из подушек.

— Хватит загадок. Хватит… о нём. Я задолбалась говорить о смерти.

— Зря. Она хорошая, если её ценить. Ты знаешь. Необъяснимое состояние именно перед ней. После неё — всё ещё смерть. Не жизнь.

— И что?

— Люби смерть.

Манок снова выпрямился. На Ынбёль больше не дышали гнилью.

— Я тебя не понимаю.

Стало неуютно, как в первые секунды в доме ведьм, — потому что существо, кажется, улыбнулось.

— Понимаешь.

Лапа, утыканная чужими перьями, медленно постучала по двери. Плач в той комнате затих.

— Иди.

— Ага… бро, — Ынбёль заторможенно покрутила ручку, — спасибо. Ты тоже иди, я не смотрю.

На языке остался кусочек мохнатой плесени. Ынбёль безразлично его выплюнула и зашла в спальню Перси и Лекси.

Холод. До костей. Вязаные игрушки закололи спицами и разорвали на части, а пряжу, стеклярус и бисер разбросали по щелям. Всё было в крови. Зеркало оказалось разбито, по плинтусам и штукатурке тянулись размазанные линии — будто из запястий. Кого-то мотало не по-детски. На кровати лежал дрожащий ком. Это Лекси, и она тихо плакала. Шоколад, не до конца съеденный, застыл на обёртке.

— Кровавенько, — заметила Ынбёль.

Ком зашевелился, скатываясь ближе к стенке. Пытался затаиться. Не хотел показываться.

— Уходи, — еле слышно попросила Лекси. Она неестественно слабая для той, что принесла дар духам. — Я чувствую, насколько ты разрушительно сильная. Мне страшно.

Ынбёль тут же подошла вплотную. Она не знала, что делать. Предложить суп со звёздочками той, что забила камнем её парня? Абсурд. Манок пародировал птиц, а ведьмы изображали людей — и все поглощали своих жертв. Одинаковые убийцы.

Из-под одеяла выскользнула рука. Она просвечивалась, была в язвах и мокрых бинтах.

— Почему так плохо? — рассеянно задумалась Ынбёль, начиная дрожать от холода. — Где Перси?

— Не знаю. Там, где что-то горит. Он ушёл, чтобы не обжечь меня.

— Ты вылезешь из одеял?

— Нет.

Лекси вслепую шарила рукой по постели, резалась о швейные ножницы и укалывалась иголками. Ынбёль перехватила ладонь. Осторожно сжала, задевая язвы. Услышала:

— Ты тоже думаешь о смерти?

— Каждый день. Как узнала о судьбе Эллиота.

— Прости. Я просто вспомнила… — она хрипло раскашлялась. — Вспомнила слова Перси, когда мы ещё были людьми. «Я сожгу то дерево, на котором ты однажды повесишься». Я тогда подумала — почему он решил, что сможет? А сейчас думаю — как он так угадал?

Надо же. Переизбыток энергии Эллиота повлёк суицидальные мысли. Ковен с самого начала преследовала смерть, и она не думала тормозить. Всю жизнь Ынбёль говорили, что она умрёт либо от любви, либо от раны, которую обычному человеку можно просто посыпать порошковым медикаментом и скрыть за использованным пластырем.

Неизменными были два слова. Ты умрёшь.

А она воскресла и убила свою любовь.

Лекси, вечно весёлая и солнечная, эту смерть умножала:

— Я же повешусь, если лишусь магии, Ынбёль. Я очень этого боюсь.

Вот о чём сказал Манок. Они никогда больше не будут живыми. У них не сгниют зубы, не отрастут и не поседеют волосы, не изменятся лица, — но они продолжат душевно болеть и быть при смерти. Конец магии знаменовал конец всего.

— Я сменю бинт, — вздохнула Ынбёль. — Ты не двигайся и спи.

— Я не сама резалась, — призналась Лекси. — Сама, но не сама. Понимаешь? Моя иллюзия. Она была такой реалистичной и неконтролируемой. Я так запуталась. Так запуталась. Даже не замечаю, как колдую. Перебор.

И она, задрожав сильнее, снова заплакала.

Ынбёль стала аккуратно отрывать бинты — они были окровавленными, тяжёлыми и легко снимались с кожи. Безумная ночь не заканчивалась. Эллиот был убит несколько часов назад, а для Ынбёль его не было уже целой вечности.