Метод Нострадамуса

— Браво, — сказал Ефим Моисеевич. — Это хорошо сказано! Сами придумали или прочли где-нибудь?

Он наконец-то оставил в покое свои драгоценные раритеты, завязал тесемки папки и положил поверх нее дневник Бюргермайера.

— Надо будет поместить их как-нибудь подальше друг от друга, — задумчиво произнес он, поглаживая кончиками пальцев растрескавшуюся, пересохшую и покоробленную кожаную обложку дневника. — Чтобы, если что, было труднее найти.

— Что значит — «если что»? — возмутился Иван Яковлевич. — Тебе одного раза мало?

— Мне достаточно, — кротко ответил старик. — Ну что, заварим чайку?

— Да ну тебя к черту с твоим чайком, — отмахнулся Иван Яковлевич. — Некогда мне тут с вами чаи гонять. Какой может быть чаек, когда у меня дел выше крыши? Мне еще столько сегодня надо успеть!

— Например, выяснить подробности моей трудовой биографии, — невинным тоном подсказал Глеб, который до сих пор чувствовал себя не в своей тарелке и ощущал настоятельную потребность отыграть очко-другое.

— Да, — с вызовом подтвердил Корнев, — например. Я бы сказал, в том числе.

— И вы думаете, это будет легко сделать?

— Нет, — обращаясь к старику, сказал Иван Яковлевич, — это не Библиотекарь, это просто подарок. Дар божий! Сначала он пугает меня пистолетом, потом сомневается в моей профессиональной пригодности… Впрочем, что я несу!

— Вот именно, — негромко сказал Ефим Моисеевич.

— Нет, что я такое несу, а?! Как будто тыкать в меня пистолетом, который битый час лежал прямо у меня под носом, и сомневаться в моей профессиональной пригодности — не одно и то же!

— А рассчитывать вот так, запросто, пойти и выяснить подробности моей биографии — не то же самое? — осведомился Глеб.

— За словом в карман не лезет, — по-прежнему адресуясь к старику, констатировал генерал. — Моя бабка про таких говорила: в рот колом не попадешь.

— Фи! — брезгливо произнес Ефим Моисеевич.

— Да, представь себе, именно так она и говорила! Моя бабка была простая русская крестьянка, в иешивах не обучалась…

— Фи, — повторил старик. — Нашли, чем гордиться. Я тоже не обучался в иешиве, и что с того? И потом, воображаю себе эту милую картину: простая, как вы выразились, русская крестьянка, изучающая талмуд в иешиве!

— Все! — прекратил эту пикировку Корнев и решительно поднялся из-за стола. — Мне пора. Ты, сынок, останешься здесь — так сказать, под домашним арестом. До тех пор, пока я не выясню… э, гм… ну, словом, подробности твоей биографии.

— Елки-палки, — не удержался Сиверов. — Так бы сразу и сказали: пожизненное заключение…

— Еще чего не хватало — всю жизнь тебя задаром кормить! Все, господа библиотечные работники, мне пора.

Ефим Моисеевич убрал в ящик стола папку, дневник астролога и свой огромный пистолет. Ящик он запер на ключ, а ключ спрятал в карман, что слегка укололо Глеба — впрочем, не сильно.

— Мне тоже надо в город, — сказал старик. — Подбросите до метро?

— До метро так до метро, — согласился Иван Яковлевич. — Только собирайся побыстрее.

— Долго ль голому одеться? Взять да подпоясаться! — бодро сообщил Ефим Моисеевич. — Моя бабка была простая еврейская домохозяйка и в иешивах не обучалась, — не без яду ответил он на удивленный взгляд Корнева.

— Два сапога пара, — проворчал тот и, кивнув Глебу, направился к выходу.

Следом, шаркая стоптанными ботинками, засеменил сгорбленный Ефим Моисеевич. Проводив эту парочку взглядом, Сиверов отметил про себя, что его не слишком умная выходка с пистолетом возымела-таки определенный положительный эффект: вопрос о том, где и каким образом он отыскал похищенные из хранилища документы, в результате отодвинулся на второй план и более не поднимался. Что же до домашнего ареста, то данная мера пресечения Сиверова вполне устраивала — по крайней мере, пока.

Он сварил себе кофе, закурил и опустился в глубокое, продавленное и потертое, но очень уютное кресло Ефима Моисеевича. Вообще-то, думать Глеб умел и стоя, и на ходу, но, коль скоро представилась возможность поразмыслить со всеми удобствами, грех было ею не воспользоваться.

А поразмыслить нужно было о многом, и притом весьма основательно.

* * *

— У тебя усталый вид, — сказала Лера.

— Правда? — деланно удивился Альберт Витальевич. — С чего бы это, ума не приложу… Извини, — добавил он, сообразив, что пытается сорвать на Лере свое дурное настроение, в котором она нисколечко не виновата. — Я действительно устал, как собака. Представляешь, вчера в Думе…

Он осекся: говорить то, что он только что чуть было не произнес вслух, не стоило. И не потому, что тут была какая-то коммерческая или политическая тайна. Просто он не привык демонстрировать свою слабость перед кем бы то ни было, тем более перед женщиной, с которой делил постель и счета которой оплачивал. А то, о чем он собирался рассказать минуту назад, послужило бы Лере поводом для размышлений. Потому что это был признак слабости — первый звоночек, свидетельствующий, что несокрушимый монолит в лице Альберта Витальевича Жуковицкого дал трещину, покачнулся и может в любую минуту с грохотом завалиться в облаках пыли и граде осколков…