Метод Нострадамуса

Проводив ее взглядом, Жуковицкий рассеянно потер ладонью то место, куда она его поцеловала, налил себе виски, закурил новую сигарету и попытался обдумать услышанное. Он все еще занимался этим, незаметно для себя пьянея с каждым сделанным глотком, когда на его рабочем столе зазвонил телефон. Альберт Витальевич не хотел брать трубку, но телефон продолжал упорно трезвонить в тишине кабинета. Думать стало невозможно, и Жуковицкий, выругавшись сквозь зубы, сорвал трубку.

— Ну?! — требовательно рявкнул он в микрофон.

— А ты не нукай, сынок, — послышался в трубке незнакомый мужской голос, — не запряг. Я тебе звоню по поводу бумаг… сам, знаешь, каких. Так вот, если они тебе еще нужны, делай, как я скажу, и не задавай лишних вопросов. Напортачил ты, конечно, сильно, но все еще можно поправить. Значит, сделаем так…

Глава 17

Эдуард Максимович Юркин сидел на продавленной раскладушке в полутемном подвальном помещении и лениво, как о чем-то постороннем, думал о том, что вот так, бесцельно и болезненно, как захворавшее, никому не нужное животное, проводит последние дни, а может быть, и часы своей жизни. Все кости у него ломило, лицо распухло от побоев, и он вяло радовался тому, что в подвале нет зеркала. Хорош, наверное, у него сейчас видок!

Подняв дрожащую руку, он провел кончиками пальцев по заросшему жесткой щетиной подбородку, стараясь не задеть болезненный, плохо заживающий шрам, оставшийся после знакомства с пудовым кулачищем Мазура. Хорошо, что челюсть не сломал, фашистская морда… А впрочем, что в этом хорошего? Не сломал, так сломает, ему это ничего не стоит. Может быть, как раз сегодня…

В расположенное под самым потолком узкое зарешеченное окошко упал косой луч света, позолотив рябой от многочисленных сколов бок зеленого эмалированного ведра. Ведро было плотно закрыто крышкой, но это не избавляло от вони. Сам Юрген уже притерпелся к запаху настолько, что перестал его замечать, но он отлично понимал, почему, входя в подвал, охранники брезгливо воротят носы.

Наступало утро. Скоро Юргена покормят, если краюху черствого ржаного хлеба и кружку водопроводной ржавой воды можно назвать кормежкой, а потом опять потащат на допрос. И допрос — с задушевной беседой, внезапно переходящей в жуткий, истеричный крик, с мордобоем и угрозами, если не начнет говорить, включить паяльник…

Все душевные силы Юргена теперь уходили только на то, чтобы не рассказать своим мучителям, каких, черт возьми, блистательных результатов он достиг, произведя вычисления по методу Нострадамуса, какое славное будущее напророчили звезды их всемогущему боссу, Алику Жуковицкому. Будущее у господина депутата было очень простое: собачья смерть, вероятность которой составляла более девяноста процентов. Чтобы попытаться реализовать оставленные ему судьбой и звездами мизерные шансы — не на победу, нет, а на простое выживание, — хозяин должен был бросить все, бежать за тридевять земель, в тридесятое царство, и сидеть там тише воды, ниже травы. Зная характер этого алчного упыря, можно было не сомневаться, что такая перспектива его не устроит; это означало, что господин Жуковицкий обречен. Сообщать ему об этом астролог по-прежнему не собирался по одной простой причине: огласив окончательный, не подлежащий обжалованию приговор, он сам прекратит свое существование, не успев даже проверить, правильным ли был его прогноз. Человек, сидящий на скамье подсудимых, смотрит на судью со страхом и надеждой, но это продолжается только до тех пор, пока тот не огласит смертный приговор. После этого судья больше не играет в судьбе приговоренного никакой роли; он ему больше не нужен, он ему ненавистен, и, будь у приговоренного такая возможность, он разодрал бы судью на части голыми руками. Так вот, у Алика Жуковицкого такая возможность имеется. Ему даже рук пачкать не придется, и, осознав, что пользы от астролога больше нет и, главное, не предвидится, он, не моргнув глазом, прикажет списать в расход. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает Юрген мой…

Поэтому Эдуард Максимович держался изо всех сил, которых у него, к слову, уже почти не осталось. Здоровье заметно ослабло, нервы, и раньше не отличавшиеся железной крепостью, окончательно расшатались. Когда на него замахивались, он шарахался, как испуганная лошадь, прикрывая руками лицо; когда палачи, действуя в строгом соответствии с отшлифованной до блеска методикой проведения допроса третьей степени, в точно рассчитанный момент сменяли гнев на милость и принимались втолковывать ему, какой он умный человек и славный парень, Юрген с трудом сдерживал слезы благодарности. А бывало, что и не сдерживал, но это ничего не меняло: за дружеской беседой и предложенной сигаретой все равно следовал неизбежный удар по лицу и дикий, нечеловеческий вопль: «Колись, сука!!! Говори, где бумаги?!»