Меж двух огней

— Именно в такие моменты нам нужно забыть разногласия и сплотиться вокруг святого треугольника, символа светлых богов. Разум, как гласит мудрый Сехт, возобладает над чувствами. Наши прегрешения, наши споры, наши ссоры — Айемсия, Абсолют Смирения, учит прощать. Ибо в прощении обретается добродетель кротости, а добродетели — наше оружие в борьбе с тьмой. Я убеждён, что Фредерик пал жертвой заговора Мадила — язвы на теле Аглора, кары, ниспосланной за грехи предков. Однако любую вину можно искупить, и мы искупим нашу — огнём, как учил всемогущий Векхцвайн. Подумай, дитя моё, горит ли в душе твоей пламя мести? Ненавидишь ли ты тьму и могильных червей, что служат ей? Готова ли ты на любые жертвы, чтобы восславить сияние света над землями, погружёнными в мрак?

Он протянул руки. Оливия недоверчиво коснулась его пальцев, и до неё дошло. Она шмыгнула носом и обняла епископа, прижалась к его рясе и наконец зарыдала, позволив слезам течь свободно. Бекельмейт погладил её по волосам сухой старческой ладонью.

— Не бойтесь, ваша милость, вам не позволят остаться одной. За вами всегда присмотрят, помогут советом и действием. Можете положиться на меня.

— Спасибо, — в перерывах между судорожными вздохами прошептала Оливия, мечтая о несбыточном — как приказывает повесить его. Дряхлая развалина безупречно разыграла карты. Оливии не позволят ступить без ведома Бекельмейта. Но взамен… она будет жить. Жить, сгорая от позора, на поводке у церкви и, вероятно, Меридия — но всё-таки не окончит дни на костре.

Она оплакивала отца и свою свободу, а сердце её ныло от дикой, всепоглощающей ненависти. Оливия ненавидела бесформенный ком, в который слиплись Вероника и Такуми, Айра и её безымянный помощник. Они превратились в её воображении в уродливого монстра, подчинённого Мадила… или Селесты? А не подделано ли письмо? Она ненавидела Бекельмейта и Зиновьера, ибо те не дадут ей править Приамом. Она ненавидела Вербера за то, что подтолкнул её к роковому шагу. Но ярче всего в ней горела ненависть к себе.

Глава 46

Чем дальше мы забирали на север, тем явственнее становилось волнение, охватившее Аглор. С юго-востока пришли новости о смерти Леона Первого, короля, сохранившего страну, готовую после пришествия Мадила развалиться на куски. Все чаще мы избегали городов; а там, куда заезжали пополнять припасы, нас встречали мрачные физиономии людей, боявшихся за своё будущее.

Немало волнениям способствовал и объявленный траурный месяц: под запрет попала продажа алкоголя, а также фестивали и ярмарки. Даже казни потеряли былой размах. Народ, лишённый привычных развлечений, толпился в церквях, молясь за усопшего монарха и выторговывая из-под полы освящённое вино.

Всё чаще ходили слухи, что второй принц Меридий не позволит первой принцессе Селесте усесться на трон. Простолюдины — от скуки, подогретой неопределённостью, или в силу неожиданного прилива патриотизма — пробавлялись стихийным мордобоем, кончавшимся с появлением стражи.

Магистраты, испуганные тем, что осуждение участников таких битв может быть расценено как вызов против «орлов» и «лис», отпускали дравшихся без наказания или штрафов. Дворяне же скупали всех наёмников, до которых могли дотянуться, и запасались оружием. Пару раз я замечал мелкопошибных рыцарей, которые гордо расхаживали по улицам с бляхами в виде лисицы или раскинувшей крылья птицы.

Аглор напоминал пороховую бочку с горящим фитилём.

У самой границы Пфендалла звучали совсем уж безумные истории. Люди шептались, что восточный и западный осколки забыли распри и собирают армии для вторжения — не то собрались захватывать герцогство, не то объявили священный поход против Мадила, не то решили сравнять с землёй Новую Литецию, лишившуюся правителя. В воздухе витала паника. На дорогах появились первые беженцы, бегущие неизвестно от чего неизвестно куда.

Хуже того, несмотря на то что в этом году собрали богатый урожай, практически весь хлеб скупили торговцы и высокородные. Голод ещё наступил, но его призрак маячил на горизонте — вместе с приближавшейся зимой.

Я давно оставил надежды, что Владминар будет ждать меня — или кого бы то ни было — в городке на западе Пфендалла. С каждым днём крепло подозрение, что Соглашению осталось доживать последние дни. Я расспрашивал всех, кто соглашался выслушать, о проклятых рыцарях, а взамен получал недоумевающие взгляды или причитания о грозящих бедствиях.

Что касается Пандоры… она больше не звала меня любимым. В остальном её поведение практически не изменилось, кроме того, что она редко показывала беззаботную личину и прятала заострённые уши. В творившийся бардак её сосредоточенный, молчаливый образ вписывался идеально.

Иногда нападала нерешительность, правильно ли понял то, что произошло на поляне возле безымянной деревушки. Их приходилось гнать из головы: вампирша — монстр, подражающий человеческим эмоциям, и точка. Так было проще. Истину пусть выясняет другой попаданец, которому отсыпали на старте всесилия и желания копаться в психике чудовищ.