Между Москвой и Тверью. Становление Великорусского государства

269 Пути на Новгород, куда в. к. Всеволод Юрьевич вызвал в 1207 г. сына Константина с войском в Москву, как сборный пункт его рати для похода на Чернигов, С.Ф. Платонов не поминает особо, изучая «начало Москвы»; но для выяснения позднейшей ее роли существенно сопоставить его наблюдения с легким доступом из Москвы путей к Новгороду и Твери.

270 Что бы ни говорили те же историко-географические наблюдения о выгодах положения Москвы для развития ее торгового значения, они не могут сами по себе «вести к заключению от возможности, даже удобства – к действительности в любую (в данном случае – древнейшую) пору. «Если вдуматься в известия летописей о Москве до половины XIII века (даже и позже), то ясна становится не торговая, а погранично-военная роль Москвы», – замечает С.Ф. Платонов и заключает свой этюд так «Следуя по летописям за первыми судьбами Москвы, мы прежде всего встречаем ее имя в рассказах о военных событиях эпохи. Москва – пункт, в котором встречают друзей и отражают врагов, идущих с юга. Москва – пункт, на который прежде всего нападают враги Суздальско-Владимирских князей. Москва, наконец, – исходный пункт военных операций Суздальско-Владимирского князя, сборное место его войск в действиях против юга… цель обороны с юга преследовалась, вероятно, и построением города Москвы».

271 Для С.М. Соловьева соперничество Москвы с Тверью объяснимо тем, что «место родовых счетов между князьями заступило теперь соперничество по праву силы: Юрий Московский был также силен, если еще не сильнее Михаила Тверского, и потому считал себя вправе быть ему соперником» («Ист. Рос.», кн. 1, ст. 901); даже с точки зрения «теории родового быта», быть может, не следовало бы столь индивидуалистически понимать «родовые счеты», игнорируя вопрос о старшинстве целых «линий». В.О. Ключевский развивает соловьевское объяснение в том смысле, «что московский князь не мог питать надежды дожить до старшинства и по очереди занять старший великокняжеский стол» и потому «чувствовал себя бесправным, точнее, обездоленным среди родичей» и выработал себе «своеобразную политику», не стеснявшуюся «политическими преданиями и приличиями» («Курс русской истории», ч. II, с. 11).

272 Ср. выше о борьбе за отцовское наследие сыновей в. к. Ярослава Всеволодовича; об отношении «отчинной» традиции к Новгороду и Владимирскому великому княжению; о том же говорит вся биография кн. Дмитрия Александровича, напр., его новгородская деятельность при великом княжении дяди Ярослава. Усобицы между братьями Александровичами не упраздняют притязаний каждого из них на следование по отчим стопам с устранением братьев, хотя бы и старших. Сказание об убиении в. к. Михаила Ярославича (Великия Минеи, ноябрь, ст. 3093 и ПСРЛ, т. VII, с. 189) сохранило любопытный намек на неудовлетворенные «отчинные» притязания московских князей. Тут повествуется о переговорах, какие ведет митр. Максим с кн. Юрием, чтобы отклонить его от соперничества с Михаилом Ярославичем из-за великого княжения: «Аз имаюся тебе, говорил ему митрополит, с великою княгинею Оксиньею, материю великого князя Михаила, чего восхощешь изо отчины вашея, то ти дасть». Это литературно обработанное известие содержит ценное реальное указание, что Даниловичи выдвигали притязания на свою «отчину», но что это могло быть, как не «дедина» по Александре Невском, раз отчина по Даниле и так была в их руках? Захват Юрием Костромы можно признать некоторым конкретным указанием на притязания Даниловичей.