Между СМЕРШем и абвером. Россия юбер аллес!

За двадцать минут до наступления Нового года приемник настроили на берлинскую радиостанцию: с обращением к немецкому народу выступал Гитлер. Я уже давно не воспринимал всерьез его фанатичные речи и потому скептически слушал хвастливые заявления о «неизбежной победе тысячелетнего рейха». В конце выступления фюрер истерично прокричал: «Как птица феникс, немецкая воля вновь воспрянула из руин наших городов! Мы будем бороться до тех пор, пока наш противник не найдет свой конец! Немецкий дух и немецкая воля добьются этого! Это когда-нибудь войдет в историю как чудо двадцатого века!»

Затем зазвучал государственный гимн: все присутствующие встали и запели. Мне также пришлось без особого энтузиазма подтягивать: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…» После чего, как водится, в бокалы полилось шампанское – люди чокались, поздравляли друг друга, обнимались, целовались… «На что они надеются?» – думал я, глядя на этот людской муравейник. Впрочем, надежда всегда живет в человеке – так уж он устроен…

Итак, наступил 1945-й. Что он мне принесет? Еву уже не вернуть, и я загадал то, на что еще мог надеяться, – увидеть в новом году сына и маму. Уехать бы с ними, как мечтал Остап Бендер (читал про такого книжку еще до войны), куда-нибудь в далекий Рио-де-Жанейро…

– Эй, ты! Латышская свинья! Почему не поешь?! Всем петь!

Этот громкий окрик вывел меня из задумчивости, и я поднял голову. Рядом с нашим столиком стоял рослый эсэсовец-ефрейтор в черной короткой куртке – танкист из дивизии СС «Великая Германия». Молодой здоровяк был изрядно пьян и обращался к моему соседу – латышу-полицейскому, который сидел с дамой. Потом эсэсовец перевел свои налитые кровью глаза уже на меня и гаркнул:

– И ты тоже, говнюк в пиджаке! Всем подпевать доблестным германским танкистам!

Его приятели за соседним столиком горланили «Хорст Вессель», и нетрудно было догадаться, что этот пьяный болван просто хотел покуражиться. Немцы вполне лояльно относились к латышам, более того – считали их союзниками. Поэтому обращение «латышская свинья» меня изрядно удивило. «Скорее всего, допился до чертиков и уже ничего не соображает, – подумал я. – Меня он тоже принимает за местного».

Возможно, в другое время я бы не стал лезть на рожон и постарался уладить конфликт мирным путем. Но сейчас мое состояние было взвинченным и пьяно-агрессивным – я громко и отчетливо произнес по-немецки, глядя в его пьяную рожу:

– Пошел к черту, свинья!

В первые секунды бугай настолько опешил, что не мог вымолвить ни слова: он вытаращил на меня свои бычьи глаза, беззвучно открывая и закрывая рот – видимо, подбирая достойный ответ на столь наглое заявление какого-то штатского. При этом он был похож на огромную рыбину, выброшенную на берег и хватающую воздух широко открытым ртом. Эта деталь меня развеселила, и, несмотря на весь драматизм ситуации, я улыбнулся, или, скорее, ухмыльнулся, что не ускользнуло от взгляда танкиста. Эта ухмылка оказалась той последней каплей, которая окончательно вывела его из себя: он зарычал и судорожно начал царапать кобуру на поясном ремне, явно пытаясь ее открыть и вытащить пистолет. Дело начало принимать нешуточный оборот. Конечно, для меня сразу было очевидно: не стоило связываться с пьяными фронтовиками, тем более эсэсовцами. Но мое душевное состояние, к тому же «подогретое» изрядным количеством спиртного, было таково, что меня совсем нетрудно было завести буквально с пол-оборота. Теперь же ничего не оставалось, как защищаться…

Конечно, я мог за доли секунды выхватить из-под пиджака свой «парабеллум» (он был при мне в кобуре скрытого ношения под мышкой), «положив» пулю точно между глаз этому идиоту. Но тогда не исключен военный трибунал – и в лучшем случае штрафная рота. При таком раскладе я уж точно никогда не увижу ни сына, ни маму. Каким бы пьяно-возбужденным я ни был – все-таки здравый смысл не покинул меня окончательною.