Мидас

Отец сестёр приходился родным братом старику Кени, они вместе воевали на той войне, которая практически уничтожила весь мир, оставив лишь пески. Они прошли её всю. Но в последнюю неделю бойни брат Кени погиб, а мать девочек бесследно пропала. Потому, на тот момент ещё лейтенант Кени, взял их под свое крыло, растил их и ухаживал, словно это были его собственные дочери. Кто-то говорил, что лишь чувство вины за смерть родного брата, заставило его забрать девочек к себе. Но уважения у местных это не отбавляло.

Сам же Кени всегда избегал этой темы в разговорах. Лишь одно напоминание было у него о тех временах – чудовищный шрам поперёк левого глаза, который прикрывала чёрная повязка.

Старик бармен ожил вместе со своим некогда захудалым салуном и начал жить новой жизнью, заполненной музыкой Мидаса.

Его грязные седые пряди, теперь были аккуратно зализаны назад. Рубашка из дырявой и поношенной, сменилась на гладко выглаженную, накрахмаленную сорочку, поверх которой был надет чёрный фартук. Учитывая, что Кени был и поваром и барменом, его фартук, в период расцвета его салуна всегда оставался чистым. Вонючий, дешевый табак сменился на благоухающую ароматом трубку, да и борода обрела красивую форму.

Один из завсегдатаев бара, в доброй форме пошутил, мол "Расцвел нарцисс", на что старик ответил: " Даже перед лицом смерти, не подобает офицеру быть сродни свинье!"

Каждый вечер, в салуне играли все новые и новые музыканты, каждый вечер тянулось в салун все больше и больше людей. Порой мест не хватало, и многие, попивая свой виски и потягивая сигареты, наслаждались выступлениями по другую сторону оконного стекла.

Но гвоздем вечера всегда был Мидас. Он становился местной звездой. С каждым днем он давал все более и более фееричное музыкальное шоу, никто еще не смог переиграть его.

Женщины наслаждались его хриплым голосом, заставлявшим плакать даже мужчин. Те, кто слушали его песни, видели в его боли свою. Словно заново и заново переживали они то, что старались забыть.

Были и те, кто не мог стерпеть всей тягости этой прелестной музыки и в слезах уходил в ночную пустыню, уходил навсегда. Многие верили, что лучше умереть с этими слезами в ночной пустыне, чем от пули пьяницы или быть застигнутым Пустынными Гиенами.

Гитара Мидаса также приковывала внимание. Дерево корпуса было покрыто темным лаком, и повсюду виднелись темно-красные и оранжевые вкрапления. Издалека казалось, что вглядываешься в ночное небо, усеянное звездами. Вся её фурнитура была позолочена, и в вечерних огнях салуна переливалась радужными бликами. За такую гитару убил бы любой коллекционер или мародер. Но даже такие отморозки восхищались ею издалека, не рискуя прибегнуть к «богохульству».

Шло время и многие стали замечать, что музыка стала звучать все отстраненнее, а музыкант становился мрачнее. Мидас с каждым днем все меньше следил за своими длинными волосами и одеждой. Он резко худел, а мешки под глазами приобретали все более нездоровый пурпурный цвет.

Душа Мидаса словно была не здесь, хотя игра его была как всегда великолепна, но весь внешний вид говорил о том, что у него проблемы и проблемы не заурядные. Особенно это замечала Маргарет, которая знала его ещё со своего детства и помнила неугомонным юношей, который не вылезал из драк и алкогольных угаров.

Девушка не отдавала себе отчета, что переживает за музыканта сильнее, чем окружающие. В нем была некая сила, скрытая и неотвратимая , что тянула её к нему. Она была влюблена в него, пусть не слишком явно, держа это чувство глубоко внутри себя.

Множество тех, кто хоть раз видел Мидаса вживую и слышал, как он поёт, пытались подражать ему, и частенько воспринимали как мессию. Молодые парни отращивали волосы и носили такие же жилеты и сапоги как он, девушки старались оказаться рядом с ним в постели или же просто дотронуться, а музыканты пытались скопировать его стиль музыки и её воспроизведения.

Однажды, Мидас, ждавший своего выхода на сцену, не без укоризны заметил: «Они настолько пытаются быть мной, что повторяют мои ошибки».

Перед тем, как выйти на сцену, Мидас понимал, что это его последний раз, когда он играет в этом, ставшем уже родном для него, месте. Понимал, что больше не может находиться тут, что его душа умирает здесь, а та слава, о которой он мечтал, губит его. Он решил пойти попрощаться с Кени.

Выйдя на задний двор салуна, он поднял голову к луне и звездам. Слыша, как разгорается песчаная буря, он вспомнил о той важной ночи, которая навсегда изменила его жизнь и стала точкой невозврата. Он докурил сигарету и щелчком отправил бычок в песок.

Музыкант зашёл к Кени на кухню, тот что-то вдохновленно насвистывал, бегая вокруг плиты и кучи разделочных досок.

– Старик, – произнёс Мидас

– О! Мальчик мой! Хочешь перекусить перед выступлением?

– Нет спасибо, не голоден.

– Случилось что-то? – заметив грустный взгляд Мидаса, заволновался Кени.

– Нет, но… Я попрощаться пришёл с тобой, по-человечески, не хотелось уходить молча.