Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 14 октября 2000, № 2617–2618, с. 3.

Чего и быть не могло

Книжке Сергея Рафальского «Что было и чего не было» (Лондон, 1984) можно бы дать подзаголовок: «Плач февралиста по не сбывшейся керенской России». Автор ее бы весьма способный журналист, верный и долголетний сотрудник «Русской Мысли» и «Нового Русского Слова», – и один из самых способных, какими те располагали, особенно в период последних лет его жизни. Но даже и умный, многообразно талантливый человек, наделенный от природы острым пером, неизбежно становится нелогичным и неубедительным литератором, когда захочет защищать неправильные позиции; тут ни сарказмы, ни лирические отступления не помогают.

Основной тезис Рафальского в его атаке на монархический строй таков: «Всегда и везде, при любых обстоятельствах, за революцию ответственна допустившая ее власть». Рассуждение это – столь же жестокое, как и несправедливое. Считать побежденных обязательно виноватыми куда как просто; но бывают положения, когда победить нельзя даже при наилучших намерениях. Безумие, охватившее в начале нашего века российскую левую интеллигенцию, приняло размеры, при коих даже и гениальному правителю трудно бы было его обуздать. А ведь именно этой сумасшедшей интеллигенции Рафальский больше всего и сочувствует!

Гениальность и проявил, надо признать П. Н. Дурново[392], чью поразительную «докладную записку», поданную царю Николаю Второму, Рафальский с изумлением цитирует, помимо воли восхищаясь ею как чудом политического предвидения. Увы! К нему не прислушались… Но подобных ошибок легко можно привести десятки из деятельности всех тогдашних правительств Европы.

Но, во всяком случае, монархия одних Романовых продлилась 300 лет, а если считать от Рюрика, почти и тысячу; любезная же сердцу Рафальского власть Учредительного Собрания – меньше года. Выводы напрашиваются сами собою. Сам автор признает наличие в старой России «огромной бытовой свободы», и даже факт, что в целом население Российской Империи жило счастливой и спокойной жизнью. Как и то, что всем студентам (категория, к коей он перед Первой мировой войною принадлежал) было обеспечено будущее с работой по специальности, безбедное существование и приличное положение в обществе.

Здесь у нашего февралиста вырываются даже следующие, не слишком последовательные фразы: «И вот, когда хочешь рассказать новым людям о том, что было до того, как стихийно обрушилась, словно источенный термитами деревянный дом, внешне могучая империя наша… всегда вспоминаешь слова одной маркизы времен Реставрации: "Кто не жил при старом строе, не знает настоящей сладости жизни"… "Сладость жизни", господа хорошие, могла ощущаться всеми: и нищими, и отверженными, и униженными, и оскорбленными – "сладость жизни" вовсе не синоним радости и счастья…

Она создавалась ощущением устойчивости общего порядка жизни, исключающей неожиданные, до сих пор не предвиденные крушения и провалы, и вместе с тем надеждой на возможность медленного, но реального уменьшения обстоятельств отрицательных за счет роста положительных, и могла испытываться только теми, кто хотя бы относительно уважал людей и верил в их человечность».

Отметим тут, что за сии правдивые слова, во время печатания его сочинения в «Русской Мысли», на автора свирепо накинулись не совсем хорошие господа из числа неомарксистов новейшей эмиграции: для них здесь заключалось чересчур много неприятной правды. Зачем была нужна революция, кому, собственно, она была выгодна, – это нам в данной книжке не объяснено никак. Жалобы на мелкие бытовые недостатки звучат в нынешнее время просто смешно, часто нелепо. Левым мечтателям не нравилась медлительность реформы, осторожность мер правительства, – а что потом получилось? Что они сами наделали?

Зато Рафальский распинается в описании восторгов и надежд первых дней революции: «Для того, чтобы с горькой нежностью вспоминать весну 1917 года, совсем не обязательно быть революционером, но обязательно не быть реакционером и пережить эту весну самому. Ведь поначалу она была не революцией, а освобождением! Освобождение живого, бурно развивающегося организма от прижимавшего его к земле трупа не могло не быть радостным, даже если таило в себе опасную неизвестность».

Ах, уж до чего некстати эти вспоминаемые радости, когда мы знаем, чем дело кончилось! Рафальскому-то повезло: он оказался на Волыни, где жили его родители, и с ними попал под польскую власть. Сомневаемся, случись ему, как нам, пережить прелести советского режима, – повернулось ли бы у него перо этакие благоглупости писать!