Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Что до более общих теоретических суждений автора, они весьма различной ценности. Так, он вполне правильно указывает, что виновниками революции нельзя считать какой-либо отдельный народ в России, как например, евреев или латышей. «…Октябрьской катастрофе содействовал сброд, забросивший веру в Бога и наплевавший на любую национальную культуру. Троцкие, свердловы, кагановичи имеют такое же отношение к еврейскому народу, как ленины, бухарины, рыковы, абакумовы – к русскому; лацисы, петерсы – к латвийскому, джугашвили (сталины), берия – к грузинскому…».

Но наоборот, никак нельзя согласиться с Паниным, когда он дальше пробует всю вину возложить на интеллигенцию вкупе; и переворот сделала она, и большевики выделились из нее… Эти упреки были бы правильны только в применении к левой и еще скорее к крайне левой интеллигенции. Тогда как интеллигенция была и умеренная, и даже правая (иначе, куда же следовало бы отнести, например, Гумилева и Розанова?). Но дело в том, что тех интеллигентов, которые к большевизму не причастны, Панин хочет именовать «интеллектуалами». Конечно, тогда все меняется. Только вряд ли такие искусственные различия содействуют ясности мысли и изложения.

Другой пункт, наводящий на сомнения, это – умиление, с которым Панин говорит о своей встрече с Европой и особенно с Италией. Вполне понятно, что после СССР Запад ему предстал в розовом свете. И, конечно, у итальянского народа есть много хороших черт, включая и гостеприимство. Но как же Панин так-таки и не заметил, насколько Италия пропитана коммунизмом? Менее удивительно, что при первых контактах католическая Церковь ему показалась единой и дисциплинированной. Увы! И она, именно теперь, раздираема противоречиями…

Поживя несколько дольше в Европе, автор «Записок Сологдина», наверное, и сам убедится, как сильно распространена в европейских странах коммунистическая зараза, как глубоко она проникает и какой страшный вред приносит. Увидит он и многое другое и тогда сможет судить о происходящем в мире более объективно и более трезво.

«Новый журнал» (Нью-Йорк), рубрика «Библиография», декабрь 1974, № 117, с. 246–248.

Ф. Светов, «Опыт биографии» (Париж, 1985)

Благодаря симпатии, какую внушают личность и взгляды автора, известного нам своим превосходным романом «Отверзи ми двери» (Париж, 1978), его биография читается с увлечением, несмотря на несколько неожиданные у него серьезные дефекты в композиции (к сожалению, сильно растущие в последних разделах).

Рецензия на обложке указывает, что мы имеем дело с повествованием о постепенном прозрении писателя; определение страдает, однако, неточностью. Пережив в детстве расстрел отца, – видного историка и правоверного коммуниста, – и ссылку в концлагерь матери, Светов интуитивно, в душе, понял уже тогда сущность режима, а что он долго еще пытался себя уверить, что речь идет о недоразумении, что всему есть мол разумное объяснение, – тут мы сталкиваемся с психологической защитной реакцией, достаточно широко распространенной у советских граждан. И если он сам, сейчас, себя обвиняет и бичует за то, что лишь постепенно выработал в себе (и тем более, – стал выражать) антисоветские убеждения, то он к себе чрезмерно строг: такая эволюция, вполне нормально, требовала времени.

Хорошо то, что она у него никогда не принимала формы вражды к России или к русскому народу (хотя он и мог бы от них отмежеваться, в качестве еврея). Наоборот, он их глубоко полюбил, в чем ему помогли детские годы, проведенные, после краха семьи, в деревне и в глухой провинции.

Можно бы тут провести параллель с упоминаемым им Н. Коржавиным, который тоже всегда себя проявляет как российский патриот; с тою разницей, что Светов пошел гораздо дальше, приняв православие и целиком слившись с нашей нацией.

Сдается, не попади его отец под колеса чекистской мясорубки, и даже выдвинься в первые ряды номенклатуры, Светов, по внутренней логике своего характера, все равно пришел бы к антибольшевизму (может быть, в конфликте тогда с семьей); примеры чего мы не один найдем среди диссидентов.

Можно понять трудности мемуариста: речь идет о живых людях, да еще и в советских условиях. Все же, при чтении почти мучительны пробелы, которые то и дело встречаются. Светов был женат три раза. Если о первой жене, Люсе Давыдовой, очень рано и неожиданно умершей, мы узнаем сравнительно много подробностей, то о второй (с которой он прожил вместе больше 10 лет, а потом разошелся), автор нам не сообщает почти ничего; даже насчет ее имени мы остаемся в некотором сомнении. Зато о последней, Зое Крахмальниковой, мы имеем и внешний портрет, и образ внутренней жизни, так как она сыграла для его судьбы определяющую роль.

Другие знакомые, сослуживцы, начальники по работе обозначаются часто инициалами вроде Г. А. К., В. В. С. и т. п., от которых рябит в глазах.