Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Струве ссылается, в оправдание себе, на то, что сам Гумилев не включал переводы в сборники своих стихов. Но ведь, во-первых, при жизни Гумилева не было и попыток издать полное собрание его сочинений (так что мы и не знаем, как бы он что сделал), а во-вторых сам-то Струве вовсе не следует принципу соблюдения воли автора, включая многие стихотворения, им решительно откинутые! Впрочем, понять систему, принятую Струве в его работе, вообще трудно, очень трудно…

Именно в научном, академическом издании, – в отличие от популярного, ошибки крайне нежелательны. Увы! у Струве они так и кишат; и пренеприятные! Что ни строчка, то саклы вместо скалы, Уллис вместо Улисс; или вдруг «с мордой пса» вместо «с мордой мопса». И на каждом шагу – нарушения размера, в которых уж верно Гумилев не при чем; просто пропущено слово или употреблена не та форма, что надо (часто читатель легко может мысленно исправить текст).

Ну – не будем говорить о мелочах. Но вот примечания… Чтобы их делать, нужно чтобы редактор и его помощники были бы на том же культурном уровне, что и автор (или еще выше), а до этого, к сожалению, Струве и его сотрудникам куда как далеко! Опять-таки, как раз в этой области небрежность недопустима. Между тем, Струве, например, пишет, по поводу фразы Гумилева.

И перед любезным Дон Жуаном
Фанни сладкий чувствовала страх,

что, мол, Фанни – персонаж из пьесы «Дон Жуан в Египте»; а там – только одна героиня, да и то Полли! Фанни же, та у Гумилева фигурирует в стихотворении «Укротитель зверей».

Вот Гумилев вполне правильно пишет Франсуа Виллон[470], а Струве в скобках поправляет: Вийон. Видимо, Струве не умеет говорить по-французски. Это, конечно, не грех. Но зачем же поправлять тех, кто умеет? Ни один культурный француз не произносит Вийон; если так пишут в СССР, то по безграмотности; а, впрочем, и там, например, Надежда Мандельштам – человек культурный – всегда пишет Виллон. Тем более смешно, когда Струве упрекает Гумилева в орфографических ошибках… в черновике деловой бумаги по-французски! Верим, что Струве в частных письмах соблюдает безукоризненную грамотность, но вот в его издании Гумилева этого не заметно.

Попалось Струве упоминание Гумилева о «птице Гаруда» и совсем его сбило с толку. А дело просто: Гаруда, это – птица Рок, а иногда слово употребляется и в смысле «кондор» или «орел». Если Струве хочет видеть Гаруду, пусть посмотрит где-нибудь герб республики Индонезии, на нем она-то и изображена. Само слово – санскритского происхождения, и Струве его найдет в любом словаре санскрита.

Во вступительной статье к третьему тому В. Сечкарев дает совершенно неверное объяснение термина пантун. В этом случае Гумилев как раз ошибся, сбитый с толку французскими поэтами, мастерами в области всяческой клюквы. У малайцев пантун (а не пантум: такого слова вообще не существует), это – четверостишие с рифмами наперекрест. Как жанр, он отличается от других не размером, а формой: две первые строки обычно содержат какое-нибудь общее замечание о природе, о жизни, о быте, а две последние выражают какое– либо чувство, – любовь, грусть, веселье, – и в них сконцентрирован основной смысл стихотворения.

Все вступительные статьи в издании Струве весьма слабы. Особенно же неудачна статья Вейдле, которой открывается четвертый том: автор больше всего говорит о себе, много о Блоке, меньше об Ахматовой… и почти ничего о Гумилеве. Впрочем, оно и к лучшему. Так неумно и неверно то малое, что он все же говорит. Например, смерть Гумилева он комментирует так: «Заговорщиком был? Может быть, но в заговоре явно несерьезном. Гораздо правильней сказать, что в его лице революция пристрелила ненужную ей поэзию». Во-первых, по таганцевскому заговору был расстрелян 61 человек; а во-вторых, большевики очень даже умели и умеют ценить поэтов, соглашающихся им служить. Гумилев же, его смелостью, опытом путешествий, – да перейди он на их сторону, он бы им был на вес золота! По крайней мере, в то время…

Такие примечания, поправки, введения не разъясняют, а затемняют! А множество указаний на то, где и когда какой стих появился в первый раз и последующие – право, интересны только самым узким специалистам.

Не лучше ли было бы, вместо этого, объяснить встречающиеся у Гумилева довольно часто слова, смысл которых далеко не всякому читателю известен; ну, например, отметить, что теокалли, это – мексиканский храм; или сообщить, где, собственно, находится Нефуза (этого, признаться честно, и мы не знаем).