Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

И русские писатели употребляют, конечно, длинные фразы, блестящие или неуклюжие. Но так объясняться, как Вейдле, только и может человек, думающий по-немецки, а затем буквально переводящий по-русски.

Притом же, он еще и не прочь выковывать тяжеловесные русские словечки на тевтонский лад; к примеру: «звукосмысл». Этот чудовищный наукообразный термин так и вызывает у меня в памяти слова маленького мальчика, зарегистрированные советским языковедом Л. Успенским[500]: «Я такого слова и сказать не могу: мне „роту“ тяжело говорить такие слова».

Не диво, что, когда надо подтвердить какую-либо важную для него мысль, Вейдле обязательно прибегает в конце концов к авторитету немецких поэтов и писателей, коих он преизобильно и цитирует. Еще хорошо, когда знакомых русскому читателю, как Шиллер, Гете, куда ни шло Гельдерлин[501]; но нередко и вовсе не известных публике, вроде Бенна[502].

Отсюда понятно, почему к числу лучших статей в данном сборнике принадлежит исследование автора о переводах на русский язык из Райнера-Марии Рильке. Но увы! и тут наталкиваешься на высказывания, доподлинно приводящие в ужас… Вейдле не только с раздражением спорит против общепринятой истины, что «Горные вершины» Лермонтова более художественно совершенны, чем оригинал Гете, которому он следовал, но и доходит до того, что называет стихи Лермонтова «шарманочными»… хуже того, пытается доказать будто косноязычное переложение той же вещи Иннокентием Анненским удалось лучше!…

После этого, мы уже знаем, чего можно ждать от Вейдле, как от критика поэзии и поэтов. Это именно о таких вот критиках гениально написал когда-то Веневитинов:

Не их вина! Пойми коль может
Органа жизнь глухонемой…

И чем дальше мы будем рассматривать суждения Вейдле о технике и содержании различных стихотворений, тем яснее будем мы удостоверяться, что тут не случайный срыв, а просто – полное отсутствие слуха, да видимо и зрения, – что уж там и говорить о вкусе! Вот возьмите такой отрывок:

Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.

Полагаем, читатель согласится: стихи слабоватые, совершенно не мелодичные, с погрешностями. Например, при чтении, мы принуждены произносить «наугад», да и выражение «бормочет сам с собой» какое-то ощутимо корявое. Впрочем, стихи сделаны грамотно, не падают ниже среднего уровня, не режут грубо слух. Но стоит ли ими так восхищаться, как Вейдле? «Как тихо, скромно, просто!.. Слова сплошь прозаически верные, предельно точные: „Осторожно ставит ногу…“ Отчего же так ввинчиваются в сознание эти стихи? Оттого, что их смысл неотделим от незаметной, настойчивой, однострунной их музыки…» и т. д. Такие похвалы звучат просто насмешкой!

Раскроем аноним: это стихи Ходасевича. Вейдле нас заверяет, что вещица в две строфы, откуда этот кусочек взят, писалась шесть месяцев. Бедный Ходасевич! Ну, да ведь никто его всерьез и не причисляет к большим поэтам. Насчет же того, что он был культурным и компетентным критиком, согласимся с Вейдле, и даже прибавим: несравненно более талантливым, чем его современник и соперник Адамович. Согласимся вполне и с тем, что его биография Державина – интересная и ценная работа.

Чтобы разобраться, почему же у Вейдле так-таки ничего и не получается, когда он пытается рассуждать о поэзии, дадим слово ему самому: пусть он нам расскажет о своем методе исследования:

«Но тут я снимаю фартук, выхожу из аптеки. Не стану больше ни взвешивать ударений, ни подсчитывать звуковых повторов, ни даже определять, сколько в точности меда надо примешать к цикуте, что из этой смеси, в двадцатом веке, получить поэзию».

Вот именно: этого-то всего делать и не надо. Всегда бесполезно пытаться, как Сальери, «разъять гармонию» на составные части… Тем не менее, и такой крохоборческий анализ дает порой полезные результаты: в том случае, что у того, кто оперирует провизорскими весами, есть дарованные от Бога инстинкт и глазомер, в любом труде потребные мастеру. Вейдле же, хоть бы и снял фартук, и попробовал бы не так, а иначе, – у него воз и ныне там!

Серия очерков, написанная в основном когда-то как предисловия к различным книгам, и которые Вейдле счел необходимым увековечить ныне отдельным изданием, дабы ни одна строка его не пропала для благодарного потомства, навевает следующие размышления: статья об Ахматовой, например, полностью устарела теперь, когда мы имеем сведения о последних годах ее жизни, в частности свидетельство близко с ней связанной Надежды Мандельштам.

Наоборот, это отчасти хорошо, что Вейдле решил предохранить от забвения свои воспоминания о Цветаевой. Мы узнаем – о, безо всякого удивления! – что, когда его пути сошлись с путями настоящего большого поэта, он ничего не понял и совершенно не сумел оценить то, что было перед его глазами… Что не понял стихов, это, разумеется, нас не удивляет: они и впрямь требуют некоторого усилия мысли.