Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Хотя ведь есть же между ними и совсем простые и ясные – и какие дивные! – стихи о Белом движении. Тоже пришлись Вейдле не по зубам? А уж проза-то, у Цветаевой, как факт, еще более блестящая и талантливая, чем стихи, – почему же краса и гордость парижской критики, тогдашней и нынешней, и ее не понял? Это уже странно…

Во всяком случае, Вейдле нам рассказывает: «Немногочисленные и весьма беглые мои отзывы о журнальных публикациях ее похвал и вообще не содержали». Это нам вполне объясняет и то, что он говорит дальше: «Когда я оказал ей однажды маленькую литературную услугу, она не скрыла от меня легкого удивления насчет того, что оказал эту услугу именно я. Мне оставалось только смущенно бормотать о всегдашнем моем почитании ее дара».

Да, неловкое положение. Незавидное. Тут и впрямь, забормочешь…

Услуга и вправду была небольшая… да и ту Вейдле сделал без всякого энтузиазма, почти нехотя, как явно чувствуется из его слов. Тем не менее, он констатирует: «принимала она меня всегда мило и дружелюбно».

Мы знаем, из опубликованных писем Цветаевой, как ей было тяжело, в какой страшной нужде, в каком ледяном одиночестве она жила, до чего ей важны и нужны были поддержка и сочувствие критики… Все же, в ее обращении с Вейдле сказался ее природный аристократизм.

Сам Вейдле повествует о жизни Цветаевой так: «Трудно ей жилось и в Париже, и в русском Париже. Любили ее здесь, или хотя бы достаточно уважали, не многие». (И сразу – злопыхательские слова, которые не хочется и цитировать…).

Боже мой! Как бы там ни был бледен эмигрантский Париж (а не так уж он был беден в ту эпоху), как же все-таки не могли люди, им командовавшие, найти средств, чтобы помочь самому талантливому поэту, какой в нем имелся? От голода избавить? Как бы он ни был черств, этот эмигрантский Париж, как же не нашлось в нем сочувствия?!

Ведь, как говорила украинская писательница Марко Вовчок о Шевченко, такими как Цветаева не поле было засеяно!

Вейдле не без удовольствия нам дает на каждом шагу почувствовать, что он был в литературных кругах свой, – даже и во французских имел зацепки, – со всеми видными лицами знаком… Но где ему было думать о какой-то Цветаевой! Зато он не без досады деловито отмечает, что за Цветаевой, когда она уехала на страшную гибель в России, остались две его книжки (он запамятовал, впрочем, какие именно), которые он ей одолжил: «Две книжки я принес. Дала кому-нибудь? Увезла?»

Очень мы сочувствуем Вейдле. Скажем только, в утешение, что бывают и потяжелее потери. Вот как для России и русской культуры – преждевременная смерть этой женщины – поэта, с которой ведь сравнивать-то можно разве что одну Ахматову. Но Вейдле было известно, что Ахматова – великая поэтесса, а про Марину Цветаеву – откуда же он мог знать, что и она тоже? Это теперь оно всем известно… Так теперь он и срамит большевиков: «Пусть только понято будет, что нельзя как ни в чем не бывало (да еще и утаивая многое в ее наследстве) расшаркиваться перед памятью Цветаевой».

Верно-то это верно. Только Вейдле бы лучше этого не говорить. В смерти Цветаевой он и тот «русский Париж», о котором он пишет, виноват не меньше большевиков (не говорим о Париже рядовых русских людей, тогдашнем или нынешнем: от него ничего не зависит). И даже трудно прогнать мысль, – хотя и не хочется быть адвокатом дьявола, – что для большевиков-то она была чужой и идейно им совсем не созвучной, – а вот эмиграция, та могла бы и ценить автора лучших на свете стихов в защиту и прославление «белой идеи».

Впрочем, что же мы все о Цветаевой… Опять-таки, о ком же и вспоминать, как не о ней?

Вы хотите, чтобы я вернулся к Вейдле. Да, Вейдле… Что же, резюмируем: во всех областях искусства, помимо художников и мастеров, есть знатоки и умные, просвещенные ценители; ну и есть тоже гурманы, с испорченным вкусом. Каждому свое. Если человеку больше по душе Иннокентий Анненский, чем Лермонтов; если он мог Цветаеву не заметить, в Гумилеве ничего не понять, но зато любит, смакует и похваливает Иваска, – в какую из этих категорий, дорогой читатель, вы бы посоветовали его поместить?

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 30 марта 1974, № 7939, с. 3, 5.

Г. Адамович, «Критическая проза» (Москва, 1996)

Известно, что когда перенимают чужое, то в первую очередь, – плохое. Сборник статей душителя талантов эпохи между двух войн, наделавшего в роли признанного литературного критика много вреда, кумира ультралевого сектора эмиграции опубликован теперь в «бывшем СССР».

В книгу включены статьи, посвященные советской литературе. Может быть, потому она менее одиозна, чем высказывания Адамовича о зарубежных поэтах и писателях или его рассуждения о дореволюционной русской словесности. Впрочем, кое-какие элементы того и другого просочились и сюда.