Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Странным образом, нет презрительных отзывов о Пушкине, которыми он щеголял. Придуманной им фразой о каком-то своем знакомом: «Поклонник Пушкина, но человек неглупый», он так гордился, что много раз, сам себя цитируя, ее повторял в печати.? И о Достоевском он тут говорит в приличном тоне, не называя его «бедняга Достоевский», как он любил делать.

О Цветаевой он, положим, отзывается весьма пренебрежительно; – и с этими его оценками мало кто в России согласится.

Итак, ограничимся, однако разбором его взглядов на литературу советскую. Именно в данной области можно во многом согласиться с его желчными и ядовитыми характеристиками: в 20-е, 30-е годы и еще хуже позже советская культура являла собою грустную картину. Впрочем, Адамович, с некоторою ловкостью, выражает в большинстве случаев несколько двусмысленные характеристики, как бы оставляя себе шанс передумать.

При всем том, и в этой книге мы находим немало возмутительного, – и даже просто глупого! Вот, например, что он пишет об Есенине: «Дряблый, вялый, приторно слащавый стихотворец». А о его раннем периоде: «Его легкие и парадные стихи не много обещали». Слепота? Непонимание?

Неудивительно: изломанному в полном смысле слова беспочвенному интеллигенту, одержимому нездоровыми страстями, творчество поэта подлинно народного, с оригинальным и огромным талантом должно было оказаться глубоко чуждым. Впрочем, нелепых оценок под пером наделенного дурным вкусом и ничем не ограниченным самомнением эстета, – пруд пруди!

О сером, унылом «Деле Артамоновых» Горького (помню, как нас им душили в советской школе!) он говорит: «Роман увлекателен» (?). Надменно лягает Краснова, как, мол, только «популярного» романиста и роняет вскользь, что «плохо писали» Марлинский, Загоскин и Бенедиктов. Это – не столь уж бесспорная истина!

Вскользь замечает, что: «Мир сложнее, чем представлялось Пушкину». Ну, Александр Сергеевич, как ни крути, был человек очень умный; и к попыткам Адамовича его посмертно поучать или исправлять мы склонны отнестись с некоторым недоверием.

Весьма раздражает манера самоуверенного паче меры критика растекаться мыслью по древу и трактовать совсем не о том, что обещает порою заглавие статьи! Скажем, название «Сергей Ayслендер». Имя весьма интересного писателя, и о котором очень мало известно! Но вместо того, что мы вправе бы ожидать, идут длинные рассуждения о М. Кузмине, – про которого, напротив, слишком много уж известно, о котором без конца писали и пишут. А об Ауслендере пара слов, да и то несправедливых. Не успев бежать с белыми, он был принужден, в советское время, писать только книжки для детей, и волей неволей, – в лояльном к большевизму духе.

Какие ценности защищает Адамович? В чем его идеалы? Оно полнее всего сказывается в страницах, отведенных им Блоку. Превыше всего восхищают Адамовича строки:

Ночь, улица, фонарь, аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.

Они, кажется ему, выражают идею пустоты и бессмыслицы мира, восприятие жизни как черной дыры.

Любимые слова эмигрантского эстета: скука, тоска, горечь, отчаяние… За пределами таких понятий он не видит и не хочет видеть ничего. Их-то ведь он и вкладывал, и клал в основу своей пресловутой парижской ноты[503], как шкалы для поэтов. Навряд ли это нужно сейчас России! В эмиграции-то подобные чувства могли процветать, так как материальное положение и возможности выдвинуться были у людей узко ограничены.

Наличие же сих чувств у Адамовича заложено, вероятно, было гораздо глубже: личность, пораженная тяжелой сексуальной ненормальностью, бунтовала против мира, созданного для нормальных человеческих особей. Он многократно останавливается на формуле о том, что человек создан по образу и подобию Божию, – и не в силах ее осмыслить; потому что единицы, как он, созданы иначе; в них, согласно восточной легенде, заключен плевок Сатаны. Впрочем, сознание бесполезности жизни никак не мешало Адамовичу прекрасно свои бытовые дела устраивать; он-то не знал ни нужды, ни унижений, чашу коих средний русский эмигрант испил сполна.

В разбираемых выше статьях он выступает как неумолимый судья советских нравов и советских формул. Что не помешало ему перейти после Второй мировой войны в лагерь совпатриотов, когда показалось выгодным. Когда выгода оказалась мнимой, он оттуда ушел и пристроился на службу к англичанам, на коей и закончил свои дни. Одной этой биографии довольно бы, чтобы взвесить моральные свойства мэтра, учителя жизни и чуть ли не гениального литературоведа, каковым его посейчас считают его поклонники.

Мы не считаем.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиотека», 26 апреля 1997, № 2437–2438, с. 3.

«Vladimir Nabokov et l’émigration» (Paris, 1993)

Кумир литературных снобов, Набоков продолжает и посмертно вкушать воскуриваемый ему ими фимиам. Чему свидетельством является данный сборник. Статьи в нем, впрочем, разного качества.