Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Мое внимание сразу привлекло изобилие книг, от которых комната казалась тесной: в шкафах, на полках, на стульях, они громоздились повсюду. В процессе беседы, я невольно на них косился, и в конце концов перевел на них речь. Кинулись мне в глаза преимущественно русские писатели – почвенники, от Мельникова-Печерского и Мамина-Сибиряка до теперешних деревенщиков (потом уже я разобрался, что с особым предпочтением тем, кто писал о Сибири: Федосеев[588], С. Марков, Тан[589] и др.), из иностранцев же – полное собрание сочинений Джека Лондона.

Вот я и сказал Демину, что о человеке можно судить по книгам, которые он любит. Самого же Демина я, надо признаться, до тех пор не читал; хотя и слышал много о его романе «Блатной». Когда я уходил, он мне дал и «Блатного», и несколько томиков своих стихов, и изданную еще в России повесть «Одинокий лось» (сильно мне напомнившую книги Виталия Бианки, особенно «Одинец», и отчасти «Лесника»; и, несмотря на то, вполне оригинальную по трактовке сюжета; замечательно совершенное отсутствие в ней советской пропаганды!).

Проглотил я все это дома, с маху, и с большим удовольствием, какое всегда испытываешь при встрече с настоящим талантом. Стихи дышали ностальгией просторов, воспоминаниями о тяжелых и увлекательных странствиях, о суровой северной природе, о стоянках и кострах среди диких лесов. Можно было в них уловить реминисценции Лондона, а из русских писателей, – двух, особенно мною любимых: Гумилева и А. С. Грина. О «Блатном» я уже писал в «Нашей Стране», почему и не буду к нему здесь возвращаться. Не стану, по той же причине, говорить и об его продолжении, опубликованном покамест только по-французски (и которое я тоже позже получил от автора), в форме двух книг: «Le vagabond de la taïga» и «Le Diable roux»[590]. Жизнь Демина, отразившаяся и в его сочинениях, – из самых курьезных: сын красного командира и дочери белого генерала, познакомившихся на фоне гражданской войны, он принужден был позже, – первый раз подростком, а потом юношей, – скрываться по политическим мотивам, оказался втянут в среду уголовников, годами скитался по стране, сидел в концлагере, потом пробился сначала в журналисты, а там и в писатели. Но что об этом говорить! Кому интересно, – пусть прочтет его произведения (не пожалеют о потерянном времени!).

После я бывал у него часто. Сколько любопытнейших вещей он рассказывал об СССР, о своих встречах с писателями разного круга и разных лет (например, с Шолоховым, с Берггольц…); мне не пришло в голову записывать: кто же мог подумать, что воспоминания умрут с их носителем!

Говорили мы и о другом, интересном для меня: о монархических настроениях в России, про живучесть которых он мне немало важного сообщал; да вот! и намекать неудобно, чтобы ненароком не повредить людям там…

Одну деталь из наших встреч хочу зафиксировать. Как-то раз Демин, несколько конфузясь, попросил меня дать ему адрес Е. И. В. Владимира Кирилловича: он хотел послать ему свои сочинения. Я и дал, конечно. Но он еще спрашивал, как надо, согласно этикету, обращаться в письме, в каких выражениях надлежит сделать посвящение. Посоветовал я ему и это, добавив, впрочем, что Великий Князь такой человек, что меньше всего придает значение формальностям, лишь бы чувствовалась искренность корреспондента.

Книги Демин и послал (он мне позже упомянул), а успел ли получить ответ, – не знаю. Тут он уехал, и больше нам видеться не довелось. До того, как раз я его посетил в один из его последних дней в Париже; причем встретил у него приехавшего из США писателя Э. Севелу[591], автора книги «Остановите самолет, я слезу!».

Демин работал последнее время над новым романом, о басмачах. Не все ему давалось; он бился над различными трудностями психологического и исторического характера, которые неоднократно мною обсуждал. Увы, наверное, замысел погиб вместе с ним: сколько было написано, – не могу сказать.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 9 июня 1984, № 1767, с. 3.

Воспоминания о Н. Воейкове

Смерть Николая Николаевича Воейкова[592], в Монреале 10 июля с.г., составляет тяжелую утрату для русского монархического движения в целом, а для меня лично явилась тяжелым ударом. В его лице я потерял одного из тех друзей, каких мало бывает, на которого всегда и во всем можно было положиться, и который всегда рад был чем только в силах помочь.

Я с ним познакомился в 1948 году, когда он жил еще в Бельгии, приехав из Парижа в Брюссель на съезд имперцев. По его приглашению я остановился у него и – не знаю, чем я только заслужил, – он, его мать и его жена все отнеслись ко мне с живою симпатией, и сохранили ее для меня навсегда. А близость подобных людей была мне поистине драгоценна: высоко культурные, остроумные, чуткие и деликатные, они были из тех, общение с которыми возвышает душу.