Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Однако, сфера технических наук – не моя специальность. Но вот относительно гуманитарных, окончив филологический факультет Ленинградского университета, могу и считаю должным категорически опровергнуть представления Г. Месняева, вероятно, вполне искренние, но совершенно ошибочные и фантастические. Вот как в действительности обстояло дело. В последние годы перед второй мировой войной программа университета, рассчитанная на 5 лет, была очень обширной и солидной. Все студенты филологического факультета проходили обстоятельный, длящийся несколько лет, курс истории античного мира, западного Средневековья и Ренессанса, а затем – Новейшей истории: и отдельно подробный курс истории России. Гораздо большее число часов занимал, однако, начавшийся с первого года и тянувшийся до конца курс литературы, включавший древнегреческую и древнеримскую, а затей европейскую (вместе с американской), опять-таки от истоков ее до наших дней. Параллельно с этим читался и подробный курс русской литературы.

Могу заверить, что ни преподавание, ни проверка усвоения не были поверхностными. Изучение включало огромные в списки обязательной для чтения литературы, и если на экзамене обнаруживалось, что студент не прочел включенное в список произведение Помяловского, Глеба Успенского, то это вело сразу же к снижению отметки, что отражалось на дипломе и чего студенты очень боялись. Если же студент проявлял нетвердое знакомство с Чеховым или Тургеневым, профессор почти неизбежно приглашал его зайти в другой раз, углубив свои познания. Вопреки твердо укоренившимся в эмиграции представлениям, в программу входил Достоевский, в том числе и «Бесы», Лесков, А. К. Толстой и ряд писателей, находящихся на плохом счету у советской власти. Большевики все же не идиоты и понимают, что специалистам нельзя изучать литературу с вырезками.

То, что я говорил выше, относится в частности к преподаванию русской литературы на «западном цикле», т. е. у студентов, специализировавшихся на изучении европейских языков. Для «русистов» требования были соответственно еще выше, как у нас «западников», они были выше по европейской литературе. Что до курса этой последней, его размеры были поистине необъятны, от французских «шансон де жест» до Тассо[629] и Ариосто[630], Мильтона[631] и Шелли[632], Сервантеса и Кальдерона[633]; заканчивали мы Джойсом, Прустом и Ромэн Ролланом. Естественно, что часть этой программы читалась в русских переводах, а в подлиннике – то, что было для каждого доступно.

Г. Месняев очень пугается мысли, что все лекции читались в марксистском разрезе; и напрасно. Марксизм в них играл роль поверхностного лака, который профессора нехотя набрасывали на свой предмет, по тяжелой необходимости, и который студенты мысленно откидывали в сторону. Никто, даже комсомольцы, всерьез не принимали те отдельные фразы и цитаты из Маркса или Энгельса, которые наши бедные профессора, старого или нового призыва (старые, т. е. получившие образование еще в царское время, были в большинстве) иногда принуждены были произносить – обычно безо всякой внутренней связи с их курсом. Студенты, между прочим, у в основной массе происходили из старой интеллигенции – притом, вопреки некоторым зарубежным представлениям, отнюдь не привилегированной при советском строе, а живущей очень скромно, а то и бедно.

Далее, обязательный курс включал общее языкознание и ряд специальных предметов, частично общих для всех филологов, частично разных для отдельных групп.

В отношении более специальных предметов, я остановлюсь на тех, которые изучали специалисты по романским языкам, начиная с первого курса: это дает представление об объеме на других отделениях, где, понятно, предметы были другие, на каждом свои. «Романисты» изучали, в частности, французский язык, бравший и у них в среднем не меньше как по два часа ежедневно. Кроме того, очень основательно проходилась латынь, абсолютно для них необходимая. Дело несколько упрощало то, что многие поступали в университет, уже зная французский язык. Те, кто в школе изучал немецкий, обычно здесь брали английский, и наоборот. На старших курсах к этому прибавлялись, опять-таки на выбор, испанский или итальянский; некоторые успевали заниматься обоими этими языками. К этому надо прибавить курсы истории французского языка и истории испанского или итальянского языка; старофранцузский язык с изучением текстов; введение в романскую филологию, т. е. сравнительную историю и грамматику романских языков.

Это перечисление и так вышло уж слишком длинным, и я сознательно оговариваю его самым главным, оставляя в стороне все второстепенные курсы. Настойчиво подчеркну только, что все это провозилось отнюдь не небрежно, и проверялось весьма основательно.

Дух университета не имел ничего общего с казенной зубрежкой; студенты горячо спорили обо всем в тесно спаянных личной дружбой группах и часто специально занимались каким-либо вопросом вне программы. Профессора, между прочим, всегда живо шли навстречу всем, заинтересовавшимся каким-либо научным вопросом.