Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Переходя от письма г-жи Т. к новой статье г. Месняева «Безотрадная жизнь», попадаешь в другую атмосферу. Если письмо г-жи Т. вызывает не столько досаду, сколько улыбку, то вторая статья Месняева огорчает. Не знаю, зачем и почему он твердо решился защищать неверные позиции, даже и вопреки очевидности. Это приводит его к жонглированию словами, правда ловкому, но крайне неубедительному.

Так, он говорит: «Владимир Рудинский… сослался лишь на свой собственный опыт». Собственный опыт, это, по-моему, очень неплохое основание для суждений. Гораздо хуже судить о том, чего не знаешь. То, о чем я говорю, оказывается «могло быть в Петербурге, старом очаге русской культуры, как единичное и случайное явление, теперь конечно прекратившееся». Но «того не могло быть и не было ни в Саратове, ни в Смоленске, ни в Ростове и нигде еще». Я не учился ни в Смоленске, ни в Ростове, и потому, в отличие от г. Месняева, и не высказывал ничего о преподавании в этих городах. Но в этой же самой статье г-Месняев пишет: «я утверждал, да и утверждаю по сей день, что в СССР по вине невежественной власти – нет вовсе подлинного гуманитарного образования»… А надеюсь, что и сам г. Месняев со мной согласится: «бывший Петербург» (как он выражается) находится на территории СССР. Следовательно, я имел все же основания ему возражать и в данной голословной форме его утверждения неверны.

Теперь: я не чужд местному патриотизму, и мне приятно допустить, что Петербург – исключение, и что моя «альма матер» есть лучшее и единственное высшее учебное заведение в России. Но объективность и здравый смысл говорят мне, что в Москве в мое время университетская программа была та же, и надо полагать, что Московский университет ничем не хуже нашего. И есть ли основания думать, что, скажем, в Киеве дело обстояло намного хуже? Это, впрочем, домыслы; как факт же я помню только то, что к нам в университет иногда переходили прямо на старшие курсы студенты из провинции, и учились потом вполне благополучно, ничем не выделяясь среди других: это заставляет меня думать, что очень уж резкой разницы не было. Любопытно, собственно, одно: судит ли сам г. Месняев по личному опыту о постановке преподавания в высших уч. заведениях Саратова, Смоленска и Ростова? Если это так, то интересно узнать от него фактические данные; если нет, то по данному вопросу его суждения мало существенны.

Г-н Месняев настойчиво подчеркивает, что данная мной картина относится к годам перед Второй мировой войной. «В те времена» – комментирует он – «в бывшем Петербурге сохранялись еще старые профессора»… Нет оснований думать, что дело сильно изменилось. Во-первых, едва ли, все прежние профессора перемерли, как полагает г. Месняев. Правда, года два назад я прочел о смерти Владимира Федоровича Шишмарева[634], заведующего нашей кафедрой романо-германских языков. Но он и в мое время был одним из самых старших по возрасту профессоров. Встречались мне несколько лет назад в печати упоминания о графе Иване Ивановиче Толстом[635], который читал нам курс римской и греческой литературы; надеюсь, что он здравствует и поныне. Оба они остались у меня в памяти как настоящие люди науки и подлинные джентльмены; как, впрочем, и значительно более молодые Александр Александрович Смирнов, читавший нам западную литературу Средних Веков и Возрождения, специалист по кельтским языкам, и Стефан Стефанович Мокульский[636], читавший курс литературы XVII–XVIII веков, знаток французского классицизма. Еще младше их, уже советского выпуска, был Григорий Александрович Гуковский, самый блестящий лектор университета, на лекции которого по русской литературе собирались студенты со всех факультетов, так что все аудитории оказывались слишком тесны. Хорошо читал, тоже по русской литературе, и Дементьев, имени и отчества которого я не помню, если не ошибаюсь, единственный из профессоров, вступивший в компартию, вероятно по чисто материальным соображениям; надо сказать, что, на его преподавании это ничем особенно не отражалось.

Но если все эти профессора и умерли (что маловероятно), то их без сомнения, заменили их ученики, как это происходило и в мои студенческие годы, и уровень преподавания от этого не мог сильно упасть. Поэтому никак не понятно, отчего прежнее положение вещей «теперь прекратилось».

Этому нет никаких доказательств, и даже никаких оснований это предполагать. Г-н Месняев вообще позволяет себе дидактические фразы в таком роде: «Однако, правда остается правдой, как бы она ни была горька, а иллюзии, коими себя утешает Вл. Рудинский, ничего не дают, кроме самоуслаждения».