Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Такой огонь с детсада в нас горел,
В такие нас запеленали латы,
Что подвести под эти постулаты
Могли бы мы и собственный расстрел.

Но сердце бунтовало против книг

И клало постулаты на лопатки.
Нас мучили греховные догадки
И Красный Рим под их напором ник.

И чувствуя, что вера отомрет,

Как только сердце доводы добудет,
Смотрели мы вперед, вперед, вперед, —
В грядущее, которого не будет.

Эти строки сам автор комментирует так: «Мы стали наглядным свидетельством того, почему неправедная власть должна истреблять прежде всего своих честных сторонников, – тех, кто всерьез воспринимает ее словесность: идеалист, уверенный в чистоте ее побуждений, полагающий, что честная работа мысли лишь усилит позиции этой власти, для нее опаснее врага».

Родившаяся уже при советской власти, Штурман оказалась сперва в плену советской идеологии. Предоставим слово ей самой, о себе и о своих друзьях юных лет: «К чему же сводилось наше мировоззрение? Нас обуревал первозданный хаос нелепостей и прозрений, лживых догм и неожиданно зрелых догадок, подтвержденных потом годами работы. Все это было весьма далеким от чего-то похожего на последовательное миропонимание. Но мы напряженно размышляли над этим хаосом и пытались навести в нем порядок. Когда я пытаюсь очертить тему, которая увела нас из университета в тюрьму, на ум приходят опять мои собственные непоэтические, но биографические точные стихи:

Легко ли детям было верить,
Что их прозрения не лгут,
Что государством правят звери,
И правды взрослые бегут?
Все наши мысли были данью

Той долгой гибельной борьбе,

Когда искали оправданья
Ему и вам, а не себе!

Вот она – Тема: мы искали оправдания тому, что уже не могли оправдывать, и неотвратимо шли к его отрицанию. Подозреваю, что весьма расплывчатый комплекс наших тогдашних идеалов, пожеланий, надежд, симпатий и антипатий был близок к нынешнему «прокоммунизму» американских и западноевропейских «высоколобых»».

И дальше: «Подобно многим нынешним марксистам и почти марксистам, мы остро чувствовали потребность найти для советского строя более точное имя, чем социализм. Ведь социализм – это должно было быть нечто очень хорошее, идеально хорошее, а советский строй был чрезвычайно несимпатичен – вопреки всем, в том числе нашим собственным доводам в его пользу! Этот строй сам называет себя социализмом. Так привыкли его называть миллионы людей. Стремление дать точное имя существующему, но "ненастоящему" социализму приводит к необходимости дать определение "настоящему", но в природе не существующему».

Ключевыми высказываниями к эволюции мировоззрения писательницы являются, может быть, нижеследующие ее слова: «Мы не сомневались в то время в основных коммунистических догматах, но и не исповедовали их как некие сознательно обретенные убеждения. Они были нами впитаны как впитывается детьми язык – из речевой стихии времени. В этой стихии время объявляло себя хорошим, но слишком во многом оно было плохим. Нам надо было понять, почему и где, в какой точке, по чьей вине оно свихнулось, изменило замыслу или от него отошло. Когда я говорю "мы", "нам" – это не дань традиции величать себя печатно во множественном числе. Мы – это и какая-то часть поколения, и дружеский круг, развивавшийся духовно в одном направлении… Те, с кем росла и дружила я, прозревали медленно, и коммунистическая фразеология долго оставалась их языком. Посредством массы приемов нам внушалось, что, обязательные для нас взгляды являются не догматами веры, а объективными истинами, добытыми самой правильной научной доктриной на основании опыта всего человечества».

Остается порадоваться за нее, за нас, и за дело правды, что Дора Штурман сумела продраться сквозь все барьеры и колючие проволоки большевицкой идеологии, и оказалась в нашем антикоммунистическом стане. Как говорится: «Все хорошо – что хорошо кончается».

А вот выделим один пассаж, в самом конце ее разобранной нами выше работы: «У меня есть знакомые и друзья, в основном уже эмигрантских лет, которые тоже родились в начале 1920-х годах в СССР, но никогда не находились в плену коммунистических иллюзий. Не знаю, может быть, они были с детства защищены от советской риторики традиционной семейной религиозностью или сознательным антикоммунистическим миропониманием семьи, чего от них не скрывали. Возможно, они были умней, наблюдательней, чувствительней к фальши, чем мы, или читали другие книги».