Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Характеристика эта суммарно подходит ко мне, хотя трудно угадать, думала ли обо мне Дора Штурман, когда писала данные строки. Во всяком случае, воспользуюсь предлогом, чтобы вспомнить и изложить свои чувства и мысли той же эпохи и при тех же обстоятельствах, как у автора «Моей школы». Чему и посвящу вторую часть моей статьи.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 21 июля 1990, № 2085, с. 2.

2. Вавилонское пленение

С тех пор как себя помню, слово социализм значило для меня: общество безличных рабов, одинаково одетых, живущих в единообразных казармах и говорящих одним и тем же бесцветным языком. Образцы этого языка в мое время уже можно было слышать: лозунговые фразы с цитатами из вождей, где одно слово автоматически тянуло за собою соответствующее другое. Рабы эти могли быть накормлены и тепло одеты, но неизбежно лишены свободы и способности самостоятельного мышления. На практике, впрочем, они оставались голодными и раздетыми.

Подчеркну, что для меня не представлялось главным то, что большевики прибегали к жестокому насилию для достижения своих целей: самые цели были порочными, и остались бы таковым, даже если бы приемы их осуществления были менее ужасными; хотя навряд ли они могли быть иными, чем на практике.

Я тогда еще не читал ни Орвелла, ни Хаксли[651], но когда их прочел, – они мне не сказали ничего нового; со многим у них (но не со всем) мне оставалось только вполне согласиться.

Желать, чтобы подобный строй установился во всем мире, – как желали, на исходном уровне своего развития, Дора Штурман и ее друзья, – мне никогда и в голову не приходило. Такое желание мне, казалось бы, нелепым и просто преступным. Читая в детстве фантастические романы о будущем (Беляева, например, и других), рисующие последнюю борьбу между капитализмом и социализмом, я всегда мысленно стоял на стороне капиталистов.

Это составляло наше великое несчастье, что наша страна оказалась под игом большевизма; как же возможно было желать того же и для других, более счастливых, более нормальных государств, где шла иная, лучшая жизнь?! При том, пока они существовали, для нас оставалась надежда на избавление от мук: теоретически, каждый из нас имел шанс при каких-либо обстоятельствах вырваться за границу, или они могли прийти нам на помощь и нас освободить. И, наконец, мы знаем, что там живут соотечественники, бежавшие от советской власти и думающие о нас и о наших страданиях. Эмиграцию мы все сильно идеализировали и, между прочим, представляли ее себе насквозь монархической. Увы! на деле обстояло иначе…

Штурман упоминает о роли книг. Книги мы с нею, видимо, читали примерно те же самые, но… разными глазами. Оговорюсь, однако, что марксистской литературы я, словами Есенина, «ни при какой погоде, конечно, не читал», кроме как готовясь к экзаменам в университете; а тогда, – по принципу «в одно ухо впустить, а в другое выпустить» или тут, точнее, «в один глаз впустить, а в другой выпустить». Те же книги, которые она называет, я все читал и в основном любил.

Иногда действие книг было иным, чем входило в намерения автора. Например, «93 год» В. Гюго, прочитанный в 13 лет, оказал на меня огромное влияние, но я целиком принимал сторону вандейцев против якобинцев, Лантенака и Гальмало против Говена и Симурдена. (Не я один, между прочим. Уже в Париже, помню, одна молодая женщина из нашей второй эмиграции, бывшая советская летчица, сказала мне, что Симурден в ее глазах был чекист). А вот вальтерскотовский «Вудсток» воспринимался мною с полным сочувствием: английские роялисты под властью Кромвеля, преследуемые комиссарами (и слово-то то же, что у нас!) из партии корноухих, – не были ли это мы сами? Что уж и говорить, что в романах и рассказах из времен гражданской войны я себя и своих отождествлял с белыми, а не с красными!

Коснусь тут и кино, о котором Штурман молчит. Особенно мне врезалась навеки в память «психическая атака» капелевцев из «Чапаева». Каждый раз (а я, именно из-за нее, фильм смотрел многократно!) мне так остро хотелось, чтобы они дошли и расправились с врагами! Надо ли объяснять, что конечная гибель Чапая и его банды мало меня огорчала (да это уж было не то…)? Или еще «Разгром Юденича». Как я жалел, что, хотя бы на экране, пусть вопреки истории, белые танки не врываются в красный Петроград!

Насчет семьи, рассуждения Штурман не вполне справедливы. Вряд ли много нашлось родителей, которые бы сознательно детей готовили к противодействию большевизму. Они, в лучшем случае (как вот и Солоухин о своих рассказывает) предоставляли тем свободу выбора (и за то спасибо!). Как факт, я позже и из старшего поколения искал людей, способных меня поддержать в уже готовых, уже сложившихся антикоммунистических убеждениях.