Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

От Солженицына с инквизиторской суровостью требовали извинений и оправданий: как же это он себе позволяет неодобрительно выражаться о Западе? Он добродушно объяснил, что, наоборот, люди в СССР долгие годы возлагали все свои надежды на Запад, ждали оттуда помощи и спасения; но оказалось, что Запад ничего не понимал и не понимает в происходящем на Востоке, в результате чего уже приключились многие несчастья, а дальше можно предвидеть еще больше. Но чего же тут от Солженицына хотят? Неужели из любви к Западу нужно одобрять его ошибки, ведущие неизбежно к печальным, трагическим последствиям?

Потом Александру Исаевичу пытались внушить, что, мол, он должен быть целиком солидарен с западными прогрессистами: «Наша борьба с капитализмом, – это то же самое, что ваша борьба с коммунизмом!». Это, конечно, неправда и, как говорится, «оптический обман». Борьба в СССР ведется за совсем иные ценности и во имя совсем иных целей, чем те, которые себе ставят Жан-Поль Сартр и его единомышленники.

Солженицын между прочим, выразил удивление по поводу религиозной индифферентности Европы, тогда как в Советской России люди часами стоят в очереди, чтобы попасть в церковь, и готовы на серьезные жертвы ради своей веры.

Изумила чрезвычайно французов, как свидетельствуют Жорж Вальтер в «Фигаро», Минни Данзас во «Франс-Суар» и Клод Саррот в «Монде», вещь для русских сама собою подразумевающаяся: Солженицын осуждает колониализм… но коммунизм еще больше. Он подчеркнул, что в Китае, без сомнения, уже есть, а в Индокитае сейчас учреждаются концлагеря, обо всех ужасах которых западный мир узнает только через 20–30 лет.

Какие страсти кипели вокруг Солженицына в Париже, можно судить по тому факту, что во время выступления по телевидению двое французских журналистов, правый и левый, Жан д’Ормессон[684] и Жан Даниэль[685], чуть не вцепились друг в другу в волосы, и русский писатель был принужден их разнимать: «Господа, господа!».

Уступая, возможно, левым предрассудкам, по коим «революция» – священное слово, Солженицын сказал, что истинная революция совершается в духе и мирным путем, а не через убийство всех несогласных.

Жильбер Гильемино в «Орор» (его с сочувствием цитирует Серж де Бенег в «Минют») резюмировал, что для коммунистов «Солженицын – ужасно неудобный свидетель, им надо его дискредитировать или принудить к молчанию. Они и делают для этого все, что могут».

Многие французские журналисты отмечают глубину и возвышенность взглядов Солженицына. Полнее всего это выразили Минни Данзас и Жан Дютур[686], оба во «Франс-Суар». Первая из них об этом выражается так: «Он говорит о человеке и о человеческой природе, подымаясь надо всеми политическими мнениями и национальными страстями».

Второй – прямо сравнивает Солженицына с христианскими мучениками и пишет о нем: «Он – христианин, и его вера и гениальность оказались сильнее советской власти. В судьбе этого человека заключено нечто таинственное и чудное: Провидение взяло его под свою опеку…Солженицын преодолел политику: его видение мира – метафизическое и моральное».

И Дютур констатирует, что жалок был перед лицом подобного титана типичный левый интеллигент Жан Даниель, может быть, и честный, но узкий и ограниченный. Этот последний воскликнул о Солженицыне: «Он меня не понимает!».

«Ах, Даниэль! – заканчивает свою статью Дютур, курьезно перекликаясь с Натальей Солженицыной, – Это Вы ничего не понимаете!».

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 13 мая 1975, № 8201, с. 3.

Монархия и культ личности

Мне уже не раз доводилось цитировать для читателей «Нашей Страны» высказывания талантливого и широко известного массам французского журналиста (и писателя) Жана Дютура. Его статья в газете «Франс-Суар» от 19–20 декабря, под заглавием «Мудрость динозавров», тоже стоит того, как мне кажется, чтобы привести из нее некоторые выдержки.

«Вот уже лет тридцать, как мне втолковывают», – начинает Дютур, – «будто бы история движется в определенном направлении, и потому, что бы там я ни говорил и что бы ни делал, в ней все равно ничего не переменится.

А между тем, натурально, история всегда движется совсем не в том направлении, как бы мне хотелось. Мне доказывают, как нельзя более ясно, что человечество стройными колоннами марширует к царству науки и техники, стандартизованного языка, картинок вместо книг, абстрактной живописи, организованных досугов и строго распланированного социализма. Мне твердо объясняют, что сия эволюция неотвратима, и что я не в силах ей противиться.

В результате, всякий раз, когда я замечаю, что история идет в другую сторону (а оно не так уж редко и случается…), я испытываю чувство живейшего удовольствия.