Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Валентина Синкевич[243] – несомненно талантливый поэт; но свойством ее дарования является приглушенность; она как бы вполголоса рассказывает нам о своих интимных переживаниях, рисует перед нами серию отрывочных картинок, в которых видную роль играют впечатления от чтения, театра и кинематографа.

В числе повлиявших на нее мастеров, безусловно, важное место занимает Гумилев, с которым она порою как бы открыто перекликается (например, в стихотворениях «Из пра-памяти» и «Африканский мотив»). Но влияние это курьезным образом преломляется почти в свою противоположность: трудно себе представить под пером мужественного певца дальних странствий темы усталости, меланхолии и разочарования, преобладающие в творчестве Синкевич.

Напрашивается и сопоставление ее с Брюсовым, по числу городского пейзажа, у нее доминирующего: небоскребы, камень, передвигающиеся толпы, мертвые махины домов под лунным светом…

Автор высоко интеллектуальный, Синкевич то и дело оглядывается на великих предшественников, писателей и поэтов относительно далекого, а иногда и сравнительно близкого времени: мы на ее страницах встречаем и По, и Байрона, и Лондона, и Гофмана, и Блока, и Гоголя с Достоевским. В некоторых случаях вспоминаемые ею литераторы даже не названы по имени, и нам остается гадать, о ком речь. Скажем, стихотворение «Наполеоны твои наполнены славой» – не о Цветаевой ли? А женщина, рассказывающая о «мемуарном Париже», об «эмигрантском далеком Париже», – не Ирина ли Одоевцева? Ссылка же на алые паруса нас безошибочно ведет к А. С. Грину.

Лишь изредка врываются в сборник религиозные темы; а тема тоски по родине – та, собственно говоря, присутствует непрерывно, но чаще на заднем, чем на переднем плане.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 13 мая 1989, № 2023, с. 4.

Много шума из ничего

Казалось бы, опубликование сборника стихотворений поэтов второй эмиграции, осуществленное Валентиной Синкевич в Филадельфии в 1992 году, под заглавием «Берега», – явление само по себе вполне положительное. И уж, во всяком случае, должно представляться таковым мне, всегда защищавшему в первую очередь интересы именно нашей новой эмиграции.

Однако хлынувшие ливнем хвалительные рецензии, – в «Русской Мысли» под пером Д. Бобышева, в «Русской Жизни» под пером сперва Р. Полчанинова, затем В. Завалишина[244] (оба участвовали в издании в роли «советников»; так им бы, вроде, не совсем и удобно…) выглядят несколько чрезмерными; да и многое в их тоне не вызывает особой симпатии.

Собственно, что нового принесла нам эта книга? Да, по сути дела, – вовсе ничего!

Крупные поэты нашей волны как И. Елагин и О. Ильинский выпустили давно по два и больше сборника своих произведений. Менее удачливые из их собратьев, – по одному. Кому вовсе не повезло, – выступали в прессе.

В общем, все имена, встречающиеся тут, – публике давно известны. В частности, большинство из них фигурируют в составе превосходно сделанной антологии «Содружество» (Вашингтон, 1966).

Самый факт отдельного опубликования новоэмигрантских поэтов? Новейшие эмигранты с пренебрежительной жалостью отмечают, что вот мол такого опубликования мы ждали 40 лет.

Но дело-то в том, что вторая эмиграция, – в отличие от третьей, – никогда не стремилась противопоставить себя первой. Мы чувствовали себя русскими, или по крайней мере россиянами, считали себя наследниками и продолжателями Белого движения и исповедовали те же патриотические идеалы, что и наши предшественники.

Меньше всего здесь играло роль (если вообще и играло…) то обстоятельство, что мы, опять же в отличие от третьей волны, представляли собою не престижную и всеми поощряемую, а напротив травимую и преследуемую группу, встречавшую у значительной части старой эмиграции враждебность и презрение.

Говорить же, как сейчас делается в некоторых рецензиях, о преследовании или хотя бы замалчивании поэтов второй волны, есть искажение фактов.

Они, как и все мы, подвергались преследованию как беженцы из советской России, которых, с точки зрения Запада, не должно было быть. Ведь добрый дядя Джо был лучшим другом Америки и всех англосаксов, – и кто смел сомневаться в демократичности и праведности возглавляемого им режима!

Но как поэты они отнюдь ни остракизму, ни гонениям не подвергались. Напротив, их с самого начала охотно печатали, сперва в «Гранях», потом в самых разных эмигрантских журналах и газетах. Им было, как факт, даже гораздо легче пробиться, чем прозаикам. Пристроить в печать стихи далеко не так трудно, как рассказ, не говоря уж о романе. Что до выбора, невольно думаешь, что в «Берегах» многие участники представлены вовсе не лучшими их творениями.