Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Изумляет уточнение г-жи Синкевич в предисловии: «Не включены… стихи прозаиков Анатолия Дарова[245] и Сергея Максимова». Что за странная дискриминация! Почти все большие русские поэты писали и в прозе: Пушкин – автор не только «Евгения Онегина», но и «Капитанской дочки»; Лермонтов – не только «Демона», но и «Героя нашего времени»; А. К. Толстой – не только «Иоанна Дамаскина», но и «Князя Серебряного». Применяя критерий составительницы «Берегов», и их бы следовало исключить из поэтических антологий русской литературы XIX века!

В данном случае, ее суждение особенно сомнительно. Упоминаемый ею Даров, подписывавшийся сперва «Анатолий Дар», начал именно как поэт, стихами в «Гранях» и других журналах и, скажем откровенно, именно в стихах проявлял гораздо больше таланта, чем позднее в прозе (да и много ли он в прозе-то написал?). А поэма С. Максимова об Иоанне Грозном есть одна из вершин поэзии второй волны, которая бы украсила собою любую антологию, и которую следовало бы перепечатать в первую очередь.

Но займемся не сборником как таковым, а откликами на оный. Все они полны желанием доказать, что роль второй эмиграции закончена, что она, если еще совсем не ушла, то ей пора-пора! – уходить. Нетерпеливо и властно нас пихают в могилу. Почему бы, однако? Как я уже писал в другом месте, люди как А. Солженицын, И. Шафаревич[246], А. Синявский, В. Солоухин принадлежат к тому же поколению, что и мы, – а их никто покамест не списывает в расход!

Очевидно, каким-то кругам новоприбывших в свободный мир и подсоветской интеллигенции кажется, что мы им мешаем, занимаем нужное им место. Вспомнили бы умиротворенные слова Лермонтова: «На свете места много всем!».

С точки зрения здравого смысла, за вычетом второй волны (очевидно, и с потомством?), кто же из русской эмиграции в целом останется? Первая эмиграция, там и так гораздо старше нас… А ее детям, при всех их заслугах, не достает опыта жизни в России и уж тем более – в подсоветской России. Так что нужно ли нас уничтожать? Как говориться: Cui prodest[247]?

Типичны заглавия вроде опуса Д. Бобышева: «Вечерние песни». Мол, давай, давай, закрывай лавочку! Кстати, он и кончает замечательно: выражением надежды, что «родина нам простит». А кто же из нас просит прощения? За что? За борьбу против сталинского ига, – те, кто боролся (боролись многие из нас)? За то, что от этого ига бежали? Так от него драпали все, кто мог, – только смогли-то немногие. Мы так думаем, что прощения у родины должны скорее просить те, кто вчера еще был членом компартии (а то и хуже – номенклатуры!) или блюдолизом советского строя. Слава Богу, мы – не были.

Впрочем, вот В. Завалишин, выясняется, с нетерпением ожидает от советских правителей «амнистии». Что же, вольному воля! Мы эти его высказывания читаем с чувством неловкости.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 5 июня 1993, № 2235, с. 2.

Экспонат противоречий

В большом томе в 466 страниц – «Экспонат молчаний» (Мюнхен, 1974) – Алла Кторова объединила этюды, прежде опубликованные в разных журналах. Как обычно, тут все талантливо, оригинально и… несимпатично. Словно бы на губах у автора застыла брезгливая, презрительная усмешка, а в душе угнездилось желание эпатировать читателя. Хочется о писательнице сказать устами одного из ее персонажей Генриэтты Семеновны Файнер: «Все у ней на месте, и самоуверенность, и апломб, и брио». Это да! Если бы еще было сердце… но оно-то как раз и не на месте.

В данном сборнике лучше всего «Дом рабыни», «Юрин переулок» и «Кларка– террористка». Остальное, при всей яркости изложения не подымается выше уровня газетного очерка, а, например, «Скоморошки» – вообще сумбурная, невнятная ерунда.

«Домрабыни» это – московские домработницы: пожилая Нюрка и молодые Тонька и Нинка. Судьба Нюрки сложилась так: «Поступила она на место, когда родилась моя подруга Ленка. Было это 30 лет тому назад. Сейчас ей 45. С тех пор они не расставались». Итак, это одна из тех нянь, которыми всегда была богата и имела основания гордиться Россия. Зачем же и за что Кторова над Нюркой форменным образом глумится? Это неприятно уже тем, что не в традициях русской интеллигенции смеяться над народом. А Нюрка притом совсем не глупа, – даже остроумна, – абсолютно честна, и наделена золотым сердцем. О своей питомице и ее подруге она ласково говорит «мои девчонки, Ленка, да Алка», а уж Лениного сынишку Юрку и вовсе обожает – половину любимого пирожного откладывает для него.

Выражается Нюрка не прилизанным книжным, а деревенским, чисто великоросским языком. Так что ж? Эта же народная речь, какую она силу и красоту получает под пером Солоухина, Максимова или Солженицына! Чем она хуже интеллигентского жаргона?