Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Кода Филиппов говорит о женщинах, – а он о них говорит часто и много, – то неуклонно употребляет один из двух эпитетов: сдобная или ядреная. Будь это сказ, ведись повествование от лица подвыпившего удалого солдатика, приехавшего на побывку домой в деревню и увеселяющего, за бутылкой самогонки, односельчан, – все было бы в порядке. Но, исходя из уст рафинированных интеллигентов, каковыми являются и сам Филиппов, и его герои, те же слова звучат нестерпимой фальшью. Вроде, как если бы светская дама, на изысканном рауте, вдруг подперла бы руки в бока, лихо притопнула ногой и пошла бы отпускать шутки заборного жанра… Опять-таки, может быть, в среде какой-либо иной национальной литературы, в среде какой-нибудь другой интеллигенции, оно бы и ничего… но русская культура твердо приучила нас к целомудрию и хорошему тону. Скажем мимоходом, что это есть наше драгоценное вековое наследие, и сокровище, которое нам отнюдь не след расточать, – хотя бы даже и нашлась тьма охотников это делать, либо потому, что у них просто нет слуха, либо из озорства.

Впрочем, автор заботливо дает нам ключ к тому, что иначе казалось бы странностью, и предусмотрительно все объясняет в первом же рассказе рецензируемого сборника, «Варька». Сын офицера, Филиппов с ранних лет полюбил, оказывается, «смачные солдатские рассказы о жизни» и в особенности «волшебный сплав детскости и простодушной похабели».

Ох, признаться, не нравится нам эта «похабель» – ни слово, ни то, что за ним стоит… Во-первых, по-русски говорится «похабщина»… Во-вторых, если она порой бывает и впрямь безобидной, на какую глупо было бы сердиться, – то это оттого, что она имеет целью вызвать смех, а не какие-либо иные эмоции. (Бывает похабщина и злая, – но, опять-таки, тут важно, против кого и за что она направлена, и иной раз трудно ей не сочувствовать).

Но вот если похабщина, – или лучше будем, в самом деле, употреблять, как технический термин, «похабель», – направлена на то, чтобы шевелить в душе не только что эротические импульсы, но притом еще темного и болезненного свойства, с оттенком самомучительства и с заглядыванием во всякого рода жуткие бездны человеческой натуры… тогда ее невинной никак не назовешь, да и детского в ней, понятно, ничего нет. И подходить к ней тогда только и можно методами психоанализа.

Что и такая похабщина может быть у народа – начисто отрицать нельзя. Тем более, если мы вспомним о мрачных и страшных сектах, водившихся на Руси, о черных пророках и мистиках, какие иногда выплескивались из подспудных недр нашей родины в часы бури, а то и всплывали на поверхность в часы застоя и затишья.

Только не кажется нам, чтобы у Филиппова и в самом деле был представлен народный элемент, хотя бы по языку, хотя бы в форме искусственной стилизации на уровне, скажем, Лескова или Мельникова-Печерского. Нам его псевдорусские словечки больше уж напоминают графа Алексея Николаевича Толстого, предпославшего своим воспоминаниям о пребывании в эмиграции в Париже такие стишки:

Охохо-хохонюшки
Тяжело Афонюшке
На чужой сторонушке.

Впрочем, стиль и язык никогда не главное у писателя, и мы никак не склонны придавать им чрезмерное значение, займемся лучше содержанием.

Вот, например, один из наиболее удачных в книге рассказов, «Ширмы». Молодой советский интеллигент рассказывает, как, еще студентом, в пору лютого квартирного кризиса в Москве, он впустил к себе в комнату бездомного товарища, некоего Женьку. Все бы шло хорошо; но тот влюбился в девушку, женился, и привел ее на ту же самую жилплощадь. Разгородились ширмами, и стали жить втроем. Случилось, однако, что Женьку арестовали, припутали к заговору и отправили в ссылку, Молоденькая женщина, без средств, в отчаянии, не имела иной опоры, как товарищ ее мужа, человек, которого она уважала и которому доверяла. Не диво, что они слюбились и сошлись. Вышло между тем, что муж внезапно вернулся с каторги; его дело пересмотрели (бывало и такое). Второй брак оказался крепче первого. Жить опять втроем стало невмоготу. Герой, тем временем кончивший институт, хотя ему и имелась к тому возможность, принял работу в провинции, уехал и увез с собою жену.

А квартиру он оставил Женьке, которому надо было доучиваться: для него – вопрос жизни или смерти.

Сама по себе, история и трогательная, и правдивая, показывающая, как люди в СССР борются с невероятно тяжелыми условиями, и все же сохраняют в себе и отзывчивость, и порядочность, и деликатность.

Ну, а что из этого сделал Филиппов? Прочитайте. Для чего-то – весь нажим на скоромную, чтобы не сказать скабрезную сторону жизни втроем в одной комнате. Получается, что автор – ниже своих героев.

Или возьмем другой сюжет, ибо он его обработал два раза, в двух отдельных рассказах, «Пыльное солнце» и «Запасные пути».