Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

В среде новых инженеров, заброшенных судьбой в Бруклин, немолодой уже инженер полюбил юную чертежницу, так что она ему стала дороже жизни. Девушка к нему отчасти привязалась было тоже… но ее сбил с пути какой-то грязный ловелас, который ее тут же и бросил. Ища утешения, она стала подругой инженера и – хотя конец рассказа умышленно запутан – наверное, потом и его женой.

«Пыльное солнце», где автор говорит от первого лица, как свидетель и наблюдатель этой истории, удивляет читатели тем глумливым, прямо-таки измывательским тоном, каким зачем-то описывается вполне понятное и, ясное дело, от него не зависевшее чувство инженера к девушке! Надо ли Филиппову объяснять, что «любви все возрасты покорны»? И что такая любовь, как тут, вполне самоотверженная и бескорыстная, вовсе уж не заслуживает насмешек?

Да и над чем издевается автор? Ведь, в конце концов, любовь инженера даже нельзя назвать неудачной, несмотря на испытания, через которые она прошла. А для девушки, во всяком случае, было большой удачей, что в минуты отчаяния, когда бы ей немудрено броситься в реку или под поезд, около нее оказался глубоко преданный ей человек.

Во втором варианте, в «Запасных путях», инженер сам рассказывает о тех же событиях. Тут получается гораздо, несравненно лучше. И если бы очистить от отдельных пошлостей, то было бы просто и совсем хорошо.

Наоборот, о многом другом в сборнике как-то даже и не хочется говорить. То там, то тут рассеяны такие афоризмы:

«Побаловались болтовней – пора и бай-бай. Женщину ведь мужики не для чесания языка приглашают» («Некуда»). – «Ведь мужику что: переспит, отряхнется – и нет его» («Простота»).

Если Филиппов хочет публику эпатировать, то ведь вряд ли он этими перлами кого удивит или скандализует. А приятного читать такие гадости тоже мало. Житейская мудрость куда как не высокого разбора! Для чего, собственно, все это? Но задаешь себе и другой вопрос: а может ли Филиппов вообще писать иначе? Возникает чувство, что какая-то непреоборимая сила тяготеет над его творчеством, не давая ему вырваться из узкого круга навязчивой и без нужды огрубленной сексуальности.

Вероятно, эта недобрая сила – это столь мощные над каждым из нас воспоминания первого детства. Не в добрый час услышанные и неверно понятые чутким, впечатлительным ребенком грязные прибаутки солдат впитались в его психику как едкая кислота. Читая Филиппова, испытываешь порой ощущение, что он, как птица с поломанным крылом, пытается подняться в некую высшую сферу – но почти всегда падает обратно на осклизлую землю.

Яснее всего это сказывается в лучшем в книге рассказе, «Несть эллин, ни иудей». В нем мы не будем пытаться искать недостатков (которые, впрочем, есть). Он, во всяком случае, много выигрывает от отсутствия в нем, – в нем одном, – элементов сомнительной эротики. В нем, кроме того, есть философская мысль реальной ценности, и видимо очень близкая сердцу Филиппова, так как он ее уже и прежде выражал в рассказе «Курочка» (а эта «Курочка» есть вершина творчества Филиппова; несомненно, именно ею он будет представлен в грядущих «антологиях эмигрантской литературы»). А именно, та идея, что в концлагерях, среди ужасов земного ада, все те, в чьей душе есть отблеск некой высшей силы, кто верит в божественный промысел, сплачиваются воедино, забывая обо всех вероисповедных перегородках: православный монах, еврейский раввин, даже чукотский шаман объединены одним чувством. Не знаем, насколько имеет место на практике этот истинный экуменизм, но спасибо Филиппову за ту духовную красоту, отпечаток которой здесь вполне явственен.

В заключение, сделаем еще одно замечание. Очень полезно для книги было бы убрать из нее вступительное стихотворение, с перевранной цитатой из Гумилева и плоскими насмешками над совсем не смешными мыслями Достоевского и инока Филофея, творца учения о Третьем Риме. Это – эмигрантщина самого плохого вкуса.

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 11 января 1974, № 7885, с. 5.

Н. Гинзбург, «Семейные беседы» (Москва, 1989)

Мы уже упоминали, – в «Нашей Стране» № 2113, по поводу романа П. П. Рида «Женатый мужчина», – о грустном факте отставания в СССР переводной литературы от литературы отечественной. Тогда как во второй сильно подул ветер свободы, первая топчется более или менее на тех же позициях, что и в проклятые времена культа личности.

Казалось бы, раз стало можно, – надо бы в первую очередь переводить то, что долгие годы находилось под запретом: произведения правых, религиозных или патриотических писателей и мыслителей, да и все то, какого бы направления ни было, что представляет реальную художественную ценность.