Миг жизни

Добравшись до люка, они быстро поднялись наверх. Теперь стук ботинок о лестничные скобы казался Ненастину легче и звонче, и воздух от ударов не так сильно бил в уши. И некоторое высокомерие в его душе появилось по отношению к этому радиоактивному железу. И даже Писаренков стал ему казаться теперь другим. Не таким таинственным, как прежде.

Когда они выбрались наружу, Ненастин заметил, что Писаренков и внешне какой-то необычный. Помалкивает, хмурится.

Ненастин не стал спрашивать.

Они молча двинулись к цеху по неровной от динамитных взрывов дороге, а Писаренков все думал и не мог в толк взять, чем же это Ненастин повредил ему настроение. То ли своей настырностью в том, что для него, Писаренкова, было само собой разумеющимся, то ли тем, что своими вопросами возбудил в нем новые раздумья. Трудно сказать…

Одно только было совершенно ясно. Впереди ждала работа, которую, как говорится, не обманешь.

МИГ ЖИЗНИ

Палата, в которой лежал Юрка, была похожа па колодец. Высокий сводчатый потолок, такое же сводчатое и высокое трехстворчатое окно, над которым было еще с метр стены.

Свет из окна хорошо освещал комнату до половины, а выше света было меньше, стены и потолок притемнялись, и комната казалась еще уже и выше.

Юрка пролежал здесь три недели, прежде чем поправился. Он тяготился палатой, порою испытывая острое желание побегать. Но все же он был еще довольно слаб и вслед за таким желанием ощущал тошноту и головокружение.

Но вот однажды утром приехали папа с мамой и пришли в палату, внеся с собою запах свежего летнего воздуха, — Юрка знал, что лето началось в тот день, когда его отдали в больницу.

Юрка застеснялся вначале, будто разделяли их не три недели его болезни, а по меньшей мере год времени.

Отец бросился к нему, схватил на руки, поскребся о его лицо наждаком своей щетины, обдав тем сложным и очень родным запахом, который принадлежал только отцу.

Юрка потянулся к матери, еще находясь в руках отца, обнял ее, узнав и вспомнив в ней весь свой дом, его родные тепло и запахи. Мать тоже обняла его, а отец отпустил, и так, прижавшись к матери и ощущая нежную, податливую мягкость и незабываемую душистость ее тела, он сполз на кровать, сел и, смущенно улыбаясь, спросил:

— Папочка, мамочка, вы пришли меня забирать? — и засмеялся от радости и захлопал в ладоши…

Во дворе больницы их ждала бричка, запряженная гнедой, хорошо упитанной и ухоженной кобылкой. Шерсть ее лоснилась на солнце, отливая медью. Кобылке не стоялось на месте, она переступала ногами, красиво хлестала себя своим пушистым, хорошо расчесанным черным хвостом. Иногда она вздрагивала всем корпусом, видимо сгоняя овода, вращала белками и всфыркивала.

Юрка был возбужден, повизгивал от радости и удивления при каждом движении лошади, дергал мать или отца за руку и кричал:

— Мамочка! Папочка! Лошадка! Смотрите, лошадка! Ха-ха-ха!..

Возница, сутулый чернявый красноармеец в пилотке, сидящей на его широкой, наголо остриженной голове как-то не по-военному расшлепнуто, подмигнул Юрке и широко улыбнулся, показав желтые щербатые зубы. Он глянул на Юркиного отца и сказал:

— Гарный у вас хлопчик, товарищ политрук, тильки дюже худый. Хиба ж це дило?.. Ох, шоб той хвороби!..

Он порылся в кармане, достал оттуда большой осколок голубоватого рафинада в крошках махорки, подул на него, подбрасывая в руке, и протянул Юрке.

Юрка застеснялся, спрятался за мамину спину и, выглядывая из-за матери, широко открыл в смущении рот.

— Шо ж ты злякався, Юрко? Не тремай за мамку, пидь до мэнэ!

Он подхватил Юрку на руки, и тот, весь напрягшись и ухватившись за плечи возницы, почувствовал сквозь гимнастерку узловатые, твердые, прямо-таки железные мускулы. На Юрку пахнуло островато-терпким запахом чужого пота, он заволновался, дернулся было, но возница, крепко держа Юрку, посадил его рядом с собою на облучок. Мама с папой тоже сели в бричку, она мягко покачнулась при этом из стороны в сторону, скрипнув рессорами, возница сделал звонкий, протяжный звук губами, как при нарошенском поцелуе, дернул вожжами, пришлепнув ими по спине кобылки, несколько крупных мух, отдавая на солнце блестящей синевой, взлетели в воздух, кобыла вздрогнула всем корпусом и взяла с места крупной рысью. Юрку от неожиданного рывка толкнуло назад, он испугался, сердце замерло в груди, но, крепко схватившись руками за прошитую крупной стежкой мягкую кожу сиденья, он удержался, выровнялся и, немного успокоившись, стал с острым любопытством рассматривать широкий, подпрыгивающий и покачивающийся из стороны в сторону круп лошади. От кобылы несло острым запахом конского пота, а затем, когда из-под весело вскинутого хвоста на дорогу полетели дымящиеся зеленые фешки, еще и парным запахом навоза.

Колеса брички были с резиновыми шинами, звук колес по выложенной булыжником дороге был дробный, глуховатый. Акации по обе стороны дороги, приняв на себя все лучи солнца и накрыв дорогу вздрагивающей тенью, прозрачно зеленели.