Михаил Васильевич Ломоносов. Том 2

ею жизнью, потому что мало видѣлъ участія, защиты , покровительства. Знатные пріятели его, особенно Иванъ Ивановичъ Шуваловъ, доставляли ему нѣкоторыя удобства въ жизни и даже пріятныя минуты ; но извѣстная всѣмъ благосклонность ихъ къ нему была главнымъ преимуществомъ, послѣднимъ выводомъ этой пріязни , и Ломоносовъ уже вполнѣ постигалъ, какъ не надежна такая опора. Онъ видѣлъ что его раздѣляетъ множество разныхъ отношеній со всѣми, кто изъ высшихъ сановниковъ изъявлялъ ему самую вѣжливую пріязнь. Въ своемъ семействѣ, которое составляли жена и дочь его, находилъ онъ истинную отраду отъ заботъ и огорченій ; тутъ отдыхалъ онъ отъ своихъ, часто тяжелыхъ трудовъ. Но время романическихъ , пастушескихъ обольщеній уже миновалось для него. Въ доброй своей Христинѣ онъ видѣлъ милую хозяйку, добрую мать своего дитяти, любящее его существо, и самъ любилъ ее , уважалъ, гордился ею ; но эта любовь уже давно потеряла для него то очарованіе, которое видѣлъ онъ въ ней когда-то, въ Марбургѣ , когда Христина въ передничкѣ пробѣгала мимо его студенческой кельи, и онъ бывалъ готовъ отдать всю жизнь свою за то , чтобы она еще разъ прошла мимо его оконъ. Это была любовь уже отчетливая, благоразумная , разсудительная , недостойная

имени любви, любовь въ чепцѣ и блузѣ, подбитая ватой, съ ключами въ рукахъ, съ рабочимъ мѣткомъ вечеромъ, съ напоминаніями о завтракѣ по утру.... О, это была уже не поэзія, а какая-то часть хозяйства, статья изъ книги домашняго расхода. ...

Что оставалось еще для утѣшенія ? Дочь ? но это была поэзія будущаго, прелестная игрушка, Англійскій эстампъ для глазъ, милый слѣдъ жизни прошедшей. ... священный залогъ, который требовалъ попеченій, заботъ , и награждалъ за это тихими, усладительными, но спокойными ощущеніями.

Спокойствіе !... Но было-ли оно участью души, ненасытимой ощущеніями новыми, сильными, огненными? Могъ-ли влачить обыкновенную цѣпь жизни человѣкъ, находившій услажденіе только въ бурной , кипучей дѣятельности? Ни оковы классицизма, ни тяжелыя испытанія судьбы, ни счастье семейственное, ни что не исправило его, и еще меньше могло исправить что нибудь въ то время , когда онъ былъ уже въ полной силѣ мужественныхъ лѣтъ, когда характеръ его принялъ твердыя формы, когда умъ освѣщалъ для него печальную существенность , сердце было разочаровано, а онъ еще видѣлъ себя далекимъ отъ цѣли, къ которой стремился съ юныхъ лѣтъ. Часто соображалъ онъ свои труды и невольно говорилъ самъ

себѣ: «Еще какъ мало сдѣлано !» А между тѣмъ роковыя сорокъ лѣтъ приближались! «Я все еще только приготовляюсь: когда-же начнется пора истинной дѣятельности ? Знанія, которыя пріобрѣлъ я, не больше какъ средства. Нѣсколько стихотвореній , гдѣ не могло запасть много искръ моего духа, потому что большую часть ихъ писалъ я не по волѣ — вотъ почти все, что сдѣлалъ я до сихъ поръ ! Гдѣ мои открытія въ наукахъ ? Гдѣ важныя преобразованія въ Словесности ? У меня тма плановъ, тма намѣреній , но какъ могу я исполнить ихъ , когда безпрестанно долженъ защищаться отъ этого роя мухъ и комаровъ , которые почитаютъ себя людьми!»

И тоска невольно западала въ его душу. Онъ начиналъ опять прибѣгать иногда къ пагубному средству : забыть свои душевныя тревоги. Но онъ помнилъ до какихъ ужасныхъ обстоятельствъ доводили его эти средства забвенія, и только самые непріятные случаи заставляли его топитъ въ винѣ часы горя. Ни кто не видалъ его хмѣльнымъ , но внимательные враги замѣчали въ немъ иногда неестественное одушевленіе. Случалось , можетъ быть , что онъ приходилъ и въ собранія Академіи не съ однимъ своимъ природнымъ огнемъ. Довольно для злобы и зависти: изъ этого сдѣлали самые оскорбительные выводы.

Однажды» когда Ломоносова не было въ засѣданіи, Тредьяковскій осмѣлился сказать:

— Товарищъ нашъ Г. Ломоносовъ не приходитъ два засѣданія сряду.

«Можетъ быть боленъ ,» возразилъ ему Рихманъ, не отводя глазъ отъ бумаги , которую читалъ онъ.

— Да , это то-же болѣзнь ! — съ ядовитою усмѣшкою воскликнулъ Тредьяковскій.

« Что хотите вы сказать ?» спросилъ Рихманъ, поглядѣвши на него пристально.

—Я думаю, вы знаете это лучше меня. Вѣдь Михайло Васильевичъ другъ вашъ!

Онъ хладнокровно взялся за перо и будто хотѣлъ что-то писать.

Но пылкій Рихманъ не далъ ему такъ легко отдѣлаться. «Если вы хотите сказать что нибудь оскорбительное для моего друга, то я долженъ вступиться за отсутствующаго, а если вы говорите съ добрымъ намѣреніемъ, то почему не выразиться яснѣе ?

—Дилемма! только невѣрная дилемма! — воскликнулъ насмѣшливо Тредьяковскій.

«Я уступаю вамъ названія всѣхъ логическихъ умозаключеній, только прошу васъ воздержаться отъ обидныхъ догадокъ о моемъ отсутствующемъ другѣ.

— Я не безчещу Г-на Ломоносова : онъ самъ любитъ говорить о себѣ, что родился отъ мужика и воспитывался между медвѣдями.

«Что-же? Развѣ отъ этого онъ самъ похожъ на звѣря?

—Я не скажу вамъ, какъ говорятъ Французы: vous-y-étes, а предоставляю дѣлать какія угодно заключенія. Я сказалъ все.

«И вы говорите это въ Академической Конференціи ?» вскричалъ Рихманъ.