Mille regrets (ЛП)

Однако старшим был Карл, и все короны должны были перейти к нему. Двадцать лет тому назад, уже утомленный вечными разъездами и религиозными схватками, которые терзали его тело сильнее, чем песок в мочевом пузыре, Карл поставил своего брата Фердинанда королем над римлянами, с тем чтобы он мог управлять Германией во время его долгих отлучек.

Оба имели сыновей. У Карла – принц Филипп, которого он сделал суверенным правителем Испании. Там он успешнее подготовится к своей будущей роли короля. Фердинанд же произвел на свет Максимилиана. Который из двух будет править Германией? Этой частью империи должен был бы владеть Филипп, по праву сюзерена, как прямой наследник императора. Но улицы Регенсбурга пестрят расклеенными всюду пасквилями и плакатами с призывом отвергнуть Der Spaniol[108]. Молодой Максимилиан, отпрыск боковой ветви, всячески отлынивает от встречи со своим дядей императором – назло своему кузену Филиппу, наследству которого он завидует. Вот и Фердинанд, его отец, слишком медлит с приездом, отчего задерживается бракосочетание между его дочерью и Альбертом, одним из Виттельбахов Баварских. А ведь они – единственные католические союзники, более или менее надежные, в этих еретических землях.

«До этой последней встречи, когда Вильгельм был так холодно любезен. И все-таки ни герцог, ни Фердинанд не должны тормозить заключение нашего союза. Всем добрым католикам необходимо объединиться против лиги лютеран. Поспеши, мой брат! Deus in adjutorium meum intende…[109]».

Погруженный в свои династические соображения, Карл не замечает, как начинается интермедия к третьей перемене блюд. И напрасно. На паланкине появляются: полуобнаженная Диана – юная Барбара; сложенный как греческий бог и увенчанный рогами Актеон – Гаратафас; возле его ног вертится всклокоченный кабан, который норовит цапнуть его за ляжку, – Николь.

Гомбер позволил себе некоторую вольность в интерпретации античного мифа. На самом деле там рассказывается о греческом охотнике, который подглядывал за богиней во время ее купания, за что и был наказан превращением в оленя, которого разорвали его собственные собаки. Но что за важность? Интермедия еще до начала представления на лужайке, где пиршество ста пятидесяти гостей было в полном разгаре, успела собрать немало улыбок. Да и пора бы уже ее представить, а то Барбара как-то слишком игриво поглядывает на монументально скроенного красавца турка. Правда, ее прозрачные хрупкие прелести оставляют миролюбивого нечестивца холодным как мрамор. Одной сладострастной потаскушки Зобейды хватило Гаратафасу, по меньшей мере, на девять жизней вперед.

Озабоченная ожидаемым эффектом, правительница прыскает со смеху, глядя на эту шутовскую сцену. У Крекийона ни за что не хватило бы на это воображения. Епископы и представители выборщиков прекращают свою гортанную болтовню и покатываются со смеху еще веселее, чем на охоте. Один Гранвела, узнавший толстого кабана, задыхается от возмущения. Но, заметив, как жизнерадостно встречена интермедия, он прислушивается к святому Благоразумию и не раскрывает рта.

Карл неожиданно меняется в лице – он увидел Барбару в легкой тунике. Бросив гусиную ножку, он отодвигает свою тарелку, опрокидывает в себя бокал пива и затем, поставив локти на стол и рыгнув, стискивает ладони и весь превращается во внимание. Кесарь уже не спускает глаз с этой юной Дианы, все больше впадающей в истому от близости такой лакомой приманки, какую являет собой Гаратафас.

– Пой же! – хрюкает на нее Николь, которому кабанья шкура щекочет кожу.

– Сейчас, сейчас, – шепчет она, – aber, ach! это sehr[110] свинья!!

– Не отвлекайся, красавица! Покажи себя, как следует. Ты очаровательна…

И тогда, под уморительный аккомпанемент повизгивания Гомбера и гудения Гаратафаса, она запевает неожиданные для всех куплеты из сборника народных песенок:

Веселенький пастух подружку умоляет

Сесть рядом и обнять его любя.

«Пошел отсюда прочь, – пастушка отвечает,

Известно мне, что в мыслях у тебя».

Капризным жестом царственной ножки она лягает турка в живот, отчего он принимает обиженный вид. Затем, поглаживая свои бедра, Барбара продолжает:

«Не бойся, милая, нежна любовь моя!»

«Отстань и не проси меня об этом,

Раз у тебя нет длинного копья!».

И когда Барбара начинает томно тереться о рога Гаратафаса, смех переходит в шквальный хохот, подобный грохоту изобретенной в Нюрнберге картечницы. Девушка строит глазки императору, делает реверанс и продолжает петь. Гаратафас имитирует звучание басовой трубы, а Николь – щипкового инструмента.