Mille regrets (ЛП)

Барбара раскрывает свои объятия повелителю королей. Разгоряченная девственница ласкает военного мужа – он силен и крепок, несмотря на свой маленький рост. Ее волнует это удивительное сочетание соли и перца в волосах на его голове и подбородке. Отец или любовник? Он же чувствует себя рожденным заново, он забывает свое звание, свой императорский долг, свои династические заботы. Он наг перед юной прелестью и с гордостью предъявляет ей убедительное свидетельство своей мужественности. Добрый доктор Матис, который так боялся за возможную слабость своего господина, проливает благодарные слезы.

– Готов ли ты, мой товарищ по галере?

– Да.

Николь слегка проводит пальцем по очертанию необычного сердца, которое гений Содимо запечатлел на спине турка. Быть может, здесь упрятана память о мозге Бурбона, взорвавшемся в Риме перед его разграблением, или о животворящих тестикулах, так вероломно похищенных у маленького Николаса?

Губы Карла тянутся к Барбаре. Гомбер как будто только и дожидался этого первого поцелуя, чтобы метнуть копье своей песни – тонкое как жало – в сердце своего прежнего господина. Вытатуированные ноты, перенесенные на язык и в голосовую щель, обретают жизнь. Первая нота – как рыдание – взмывает из горла Николь. Гаратафас отвечает ему. Они постепенно разворачивают мелодию, подхватывая ее и передавая друг другу.

В мозгу у Гомбера зажигается яркий холодный свет. Перед его глазами встает остров Жоскена. Он видит раскрытые прямоугольники книг, названия которых он тогда не знал, но как будто уже мог прочесть в них эти песни, исполненные грусти и сожалений и поставившие горестную печать на его оскопленную жизнь. Вот он в Мехелене, перед Богоматерью семи Скорбей, вот он бьется головой об алтарь, чтобы заглушить те два голоса, что его преследовали; вот Маргарита – стареющая вдова, которая требовала бесконечно повторять Все сожаления, ибо под них ей было слаще целоваться со своей Лаодамией. Он вспоминает вновь тысячи пыток, терзавших его тело в той области, где он ощущал призрак своего детородного органа. И, наконец, Болонья и коронационная месса, в основу которой, по воле императора, были положены Все сожаления, как если бы Карл V подмигивал Клименту VII, намекая на разграбление Рима. Или это была просьба о прощении? Но не к нему обращенная – не к императорскому певчему.

Хрип и острая жалоба, сплетаясь, доносятся из соседней комнаты.

Нет больше помазанника Божия – есть только ласки, объятия, запахи, языки, истекающие слюной. Его старое тело, претерпевшее столько ударов, мучений, переохлаждений, ранений, прижигает все свои рубцы в этом сладостном огне.

Но беспощадна власть звуков. Мелодия, исполненная скорби и сожалений, выносит на арену памяти его супругу императрицу – столь безмерно любимую Изабеллу Португальскую. Его кузина не отдавалась так, как эта малышка, которую он держит в своих объятиях, но сколько любви она ему дарила! Ее, увы, давно нет, она стала пищей червям! Кто там поет, вонзая жало в его сердце? Неужто ангелы? Но ведь ему сейчас так хорошо! С чего бы понадобилось покидать этот мир? Тысячи мертвых вцепляются в занавес его сетчатки.

– Эта музыка…

– Jah, diese Musik, hum…[111]– стонет Барбара, прижимая ладони императора к своей груди.

Но как завладевает ими Тысяча скорбей, зовет их с собой, не отпускает от себя! Эта ни с чем не сравнимая боль сопутствует наслаждению, которому тоже нет равных. Они хотели бы вырваться из пут этой мелодии, но очарование ее слишком сильно. С какого берега, из каких дальних стран она пришла? В ней аромат пустыни и влага лесов, утрата и изобилие… Кто это так поет? Кому принадлежат эти два голоса – глубокий бас и бесконечно зависшее на едином выдохе сопрано? Лица умерших расплываются в тумане, меркнет императрица, Карл и Барбара опрокидываются, не разжимая объятий. Обратившись в одно целое, они исчезают из мира трудов, насилия, власти. Шаг за шагом они поднимаются по алой с золотом лестнице и выходят на ослепительный свет, слившись в поцелуе так плотно, как плющ приникает к стене. Они – Тристан и Изольда, они – Джиневра и Ланселот.

Найди меня, о, тысяча скорбей,

Одень мне сердце в траур погребальный…